Книга Проклятие обреченных - Наталия Кочелаева

– Когда меня армия провожал – мать плакал, отец плакал, Хабибула не плакал. Старший сестра плакал, младший брат плакал – Хабибула не плакал. Весь кишлак плакал – один Хабибула не плакал. И тут мой любимый ишак как закричит: «Ха-би-бу-ла! Ты ку-да?» И тогда я взял и заплакал…

Шортман смеялся. А потом он встал, вышел из лазарета, и они с Хабибулой пошли в чайхану отмечать его выздоровление. Большой шампур шашлыка там стоил пятьдесят копеек, а хлеб, лук и чай к нему полагались бесплатно, и на солдатский доход в три шестьдесят можно было устроить пир горой! Впрочем, их и без того кормили неплохо – крайняя южная точка приравнивалась к крайней северной, так что Ленька, не избалованный домашними разносолами, даже поправился и поздоровел.

Он так и писал Нине – что поздоровел и даже поправился, что видел варана и испугался: «Представляешь, он как крокодил! Бегает быстро и довольно противно на растопыренных кривых лапах, отклячив хвост. Я познакомился с довольно крупной тварью – в длину метра полтора. Увидел меня, весь надулся, шипит, пастью щелкает – пугает. Говорят, может и укусить, и даже откусить палец. Но меня не укусит, ты не бойся! Мне их жаль – говорят, их истребляли тысячами ради их кожи, пригодной для изготовления обуви, сумок, прочей ерунды. Сейчас охотиться на них нельзя, но они-то этого не знают, так что можно извинить им некоторую агрессивность!»

Письма он отправлял на свой домашний адрес – уговаривались, что Ниночка по дороге из института будет забегать к его матери, читать корреспонденцию и там же писать ответ. Римма Сергеевна была довольна и спокойна, но вскоре почувствовала неладное.

«Что-то она мудрит. Не может быть, чтобы Нина, с ее-то упрямством – вся в нас, в гордеевскую породу! – так легко отказалась от задуманного. Но как тогда? Письма и газеты я достаю первая. Счетов за междугородние разговоры не присылали. Странно, странно…»

Солнышко ясное всю правду откроет – гласит старинная еврейская пословица. Раз в солнечный, яркий денек Римма зашла к дочерям в комнату. Девочки там сами поддерживали порядок, но за ними глаз да глаз, хоть какой-то недочет, а найдешь. Вот и теперь – в лучах ясного солнца Римма заметила, что на шкафу скопилось очень много пыли, такой толстый слой! И по пыли прочерчена широкая колея – кто-то пододвигал к краю, а потом отправлял обратно тем же маршрутом большую шляпную картонку. Кому она понадобилась? Издавна в ней хранились елочные украшения…

Помимо игрушек, круглая коробка таила и еще одно хрупкое сокровище, хрупкое, потому что нет ничего более непрочного, чем счастье! Римма быстро пролистала письма – их было много, читать не перечитать. Наткнулась глазами на строчку: «…потом, когда я вернусь и мы будем вместе, будем жить вместе и никогда не расстанемся…» – и вздрогнула, как от укола. Вот оно что, еще ничего не кончилось, рано она радовалась! Значит, пришла пора действовать решительно, с открытым забралом. Она списала с конверта адрес получателя, аккуратно сложила письма в прежнем порядке, положила в коробку и задвинула на шкаф. Даже пыль стирать не стала.

И вечером того же дня – воскресного дня, какие выдаются только в мае, – Римма Сергеевна нанесла исторический визит мамаше Шортман С.А. Долго выбирала наряд, чтобы не похоже было, будто нарочно вырядилась, и чтобы выглядеть хорошо, достойно, чтобы с первого же взгляда было видно – она другого поля ягода! Утереть нос раз и навсегда! Правда, бестрепетная Римма немного заробела, когда перед ней открылась дверь. Она помнила Софью Шортман по родительским собраниям в школе – усталой, заезженной жизнью бабой, никогда не говорила с ней и не смотрела ей в лицо. Оказалось, что лицо у нее умное и злое, а в глазах – пресловутая вековая печаль.

– Чем обязана? – спросила Шортман С.А. весьма любезно, но слышалась в ее голосе и ирония. Но не родился еще человек, способный Римму Сергеевну сбить с толку!

– Вы меня не пригласите? Разговор у нас будет долгий…

– Прошу вас, присаживайтесь.

Римма опустилась в тяжело вздохнувшее кресло, на круглом столике рядом рассыпаны были фотографии – очевидно, С.А. их рассматривала перед приходом незваной гостьи. Она торопливо сгребла их в кучу, но Римма успела увидеть одну, на ней парень, похожий на Леньку, но на вид постарше, обнимал за плечи молоденькую девушку с длинными черными волосами.

Разговор оказался не очень долог. Молча выслушав все сетования гостьи, Софья Ароновна только вздохнула. Отошла к окну, закурила.

– Вполне понимаю ваши претензии. Вам не нравится Леонид, вы считаете, что он не подходит Ниночке. Я полагала иначе, мне Нина очень симпатична, но… Что мне нравится или не нравится, это дело только мое. Поспешу вас успокоить. Леонид демобилизуется, и мы с ним уедем. – Она махнула рукой с сигаретой, посеребрив свою поношенную черную юбку пеплом. – Туда. Домой. Я связалась со своими родственниками в Израиле, через столько лет… Но вам это не может быть интересно. Он хороший сын и не ослушается меня. Писем тоже больше не будет. А теперь простите, мне нужно побыть одной. И удачи вам в объяснении с Ниной. Прощайте. Извините, я вас не провожаю.

И Римма Сергеевна ушла с таким чувством, будто это ей самой утерли нос. Пренеприятное, надо сказать, чувство.

Знала мамаша Шортман, что говорила, когда желала Римме удачи. Разговор получился тяжелый. Запершись в комнате, мать с дочерью выясняли отношения, мучительно стараясь понять друг друга. К их чести, нужно сказать, обе они очень старались… Но у них не получилось. Трудно стало жить в доме после этой истории, о которой никто больше не упоминал, словно и не было Ниночкиной школьной любви. Заклеивали на зиму окна – а в доме все равно было холодно. По вечерам садились всей семьей за стол, как раньше, но самый сладкий чай отдавал полынной горечью, вся еда казалась безвкусной. А чем солить соль, если сама соль стала пресной?.. Пытались вместе по вечерам слушать музыку, но и в Бахе, и в Моцарте звучала та же невысказанная обида…

А кончилось все это тем, что Нина, приложив титанические усилия, перевелась в Москву. Провожали на вокзале всей семьей. Римма Сергеевна, силившаяся казаться веселой, принужденно подыгрывающий ей отец и Анечка, испуганная чем-то, вся сжавшаяся – словно окружающая фальшь давила на нее, ломала ее. Одна только Нина была неподдельно весела, без конца целовала сестру и хохотала по пустякам, запрокидывая голову, раздувая молодое горло. Причина ее веселья выяснилась много позже – проводница уже курлыкала, призывая провожавших покидать вагоны, Нина стояла на ступеньках, небрежно помахивая рукой, и Римма напоследок притянула дочь за плечи, чмокнула и тут же принялась платочком стирать с ее щеки карминовый отпечаток губ.

– Девочка моя, как мы без тебя будем, я уже скучаю… Но ты же приедешь на каникулы, верно? Зимой?

– Я не приеду, мама, – ответила ей Нина таинственным шепотом, как бывало в детстве, когда она шептала матери свои заветные секреты. – Извини. Я никогда больше не вернусь.

Тут проводница оттеснила Нину, с лязгом поднялись ступени, что-то загрохотало, взвизгнуло, и медленно, как во сне, поплыл поезд вдоль платформы. Римма смотрела растерянно, потом оглянулась на своих – они улыбались, махали руками, они ничего не слышали и не поняли. Они пошагали за поездом, высматривая в окне Нину, а Римма осталась стоять, как Лотова жена. На углу две разбитные деревенские девахи торговали розовыми пионами, и пионы цвели у них на щеках. Цветы свешивались из эмалированных ведер, выглядывая из-под влажной марли, и у каждого прохожего в руках было по растрепанному букету, и ветерок мел по перрону поземку из тугих лепестков.