Книга Искусство частной жизни. Век Людовика XIV - Мария Неклюдова

Господин де Монлюк. Это я, мадмуазель, обязан вам до такой степени, что мне не по средствам вернуть этот долг, и потому умоляю и заклинаю вас пользоваться моими услугами во всем, в чем вы сочтете меня способным услужить. Теперь с бесконечным почтением решаюсь проститься с вами и оставляю вам сердце в залог преданности и постоянства.

Мадмуазель Флери. Прощайте, сударь, от всего сердца благодарю вас за визит.

Господин де Монлюк. Я надеюсь снова вас увидеть, и, по возможности, скоро.

Мадмуазель Флери. Сударь, если ваши намерения добры, а цели законны, вы всегда найдете дверь этого дома открытой, как и все те, кто с вами сходен; все будут приняты наилучшим образом, и потому вы можете приходить, когда вам заблагорассудится.

Господин де Монлюк. Мадмуазель, хочу вас заверить, что я сейчас расстаюсь с сиянием дня, дабы погрузиться в пучину самого ужасного мрака, который только может повстречаться, ибо, поверьте, без вас для меня нет ни дня, ни света, и время сей печальной разлуки мне столь тягостно, что минуты кажутся часами, часы — целыми днями, а дни — веками. Меня утешит лишь надежда на вашу благосклонность, тогда я смогу терпеть.

Мадмуазель Флери. Бог велит нам надеяться. Но, возможно, вы не столь одержимы страстью, как делаете вид. Прощайте, сударь, увидимся в другой раз.

Господин де Монлюк. Мадмуазель, вы недооцениваете свою красоту и постоянство моей любви. Но я надеюсь, что со временем вы увидите, каков я; сейчас же, хотя необходимость вынуждает меня расстаться с вами, я никогда не расстанусь с той привязанностью, которую ваши прекрасные очи заронили в мою душу. Прощайте, мадмуазель, до следующего раза, который я, по возможности, постараюсь приблизить.

При следующей встрече:

Господин де Монлюк. Поверьте, мадмуазель, я никогда не думал, что боль разлуки с тем, кого любишь, столь пронзительна, ибо готов поклясться вашими прекрасными глазами, путеводными звездами моей судьбы, что умирал от нетерпения вас снова видеть.

Мадмуазель Флери. Возможно ли, сударь? Не могу поверить.

Господин де Монлюк. Умоляю, мадмуазель, поверьте, ибо клянусь, что мне не по силам переносить тоску, которой страдал, видя себя на столь долгий срок удаленным от предмета моего счастья и всего, что любо моей душе.

Мадмуазель Флери. Сударь, быть может, это и так, ибо по вашим поступкам вы кажетесь объятым страстью.

Господин де Монлюк. Мадмуазель, уверяю вас, что мне нет довольства ни в чем, кроме того, что укрепляет мою любовь, — вашего расположения и вашей поразительной красоты.

Мадмуазель Флери. Сударь, вы так говорите, чтобы посмеяться надо мной, как будто во мне есть хоть крупица подобной красоты.

Господин де Монлюк. Как, мадмуазель, неужели вы меня принимаете за такого человека? Уверяю вас, что говорю от души и был бы достоин презрения, ежели бы думал не то, что говорю. Знайте, мадмуазель, что вы видите человека, который полностью принадлежит вам и желает жить лишь ради вас и ради служения вам. И более всего меня огорчает необходимость покинуть вас на несколько дней, дабы уладить неотложное дело. Я прошу вас поверить, что, куда бы я ни отправился, в моей душе вечно будет пребывать живой образ ваших совершенств и я буду жить лишь мыслью о вашей красоте, с полной решимостью во всем вам повиноваться. Прощайте, мадмуазель, до следующего раза и извините, что не могу дольше составить вам компанию.

Мадмуазель Флери. Я бесконечно вам признательна, сударь; до следующего раза.

Антуан де Куртэн

Новый трактат о вежестве, принятом во Франции среди добропорядочных людей

(1671)

Антуан де Куртэн (1622–1685) начал карьеру на военном поприще, много служил за пределами Франции, в частности у знаменитой Кристины Шведской, которая пожаловала ему дворянство. Но его призванием стала дипломатия. Он представлял интересы шведской короны при французском дворе, затем, перейдя на французскую службу, — интересы Франции при скандинавских дворах. Выйдя в отставку, занялся литературой; о характере его интересов говорит тот факт, что он перевел на французский язык знаменитый трактат Гроция «О военном и мирном праве». Кроме того, ему принадлежат «Трактат о ревности» (1674), «Трактат о лености» (1674) и «Трактат о вопросах чести» (1675).[119]

В «Новом трактате о вежестве, принятом во Франции среди добропорядочных людей» тоже сказался дипломатический опыт Куртэна. В отличие от соотечественников, он вживе мог наблюдать постепенный рост общеевропейского влияния Франции и французской культуры. Поэтому для него важно было не поведение как таковое — как входить, где садиться, — но чисто французские обычаи и вопросы речевого этикета. Многие его рекомендации явно предназначались людям, свободно говорившим по-французски, но для которых этот язык не был родным (отсюда запрет говорить в обществе на языке, непонятном большинству присутствующих): тем, кто не очень чувствовал разницу между различными формами и оттенками общения.

Как и многие авторы, писавшие о правильном поведении в обществе, Куртэн стремился примирить требования христианской морали с реальностями человеческого общежития. В отличие от Никола Фаре, чей знаменитый трактат «Достойный человек, или Искусство нравиться при Дворе» (1630) представлял довольно пессимистический взгляд на существовавшее тогда положение вещей, Куртэн был не склонен его драматизировать. По сравнению с другими теоретиками, у него менее ощутим конфликт между внешней формой и внутренним содержанием, или, говоря языком эпохи, между «видимостью» и «сущностью». Его концепция вежества требовала от каждого члена общества четкого и объективного понимания собственного положения. Никто не имел права узурпировать чужие привилегии, но не следовало допускать и ущемления собственных интересов. В этом смысле весьма характерно замечание по поводу рассаживания во время церемоний: «Что до приглашенных, то, будучи в их числе, не следует самому занимать место, если есть церемониймейстер, их распределяющий ». Церемониймейстер — это тот, кто гармонизирует общество, кто твердо знает положение каждого в сословной и придворной иерархии и отводит всем подобающее место. Его отсутствие ставит людей перед дилеммой: нравственный императив требовал скромности и самоуничижения, а светская мораль — уважения к собственному положению в обществе и в государстве. Поэтому Куртэн советовал поступать, исходя из интересов должности или сана, но не забывая о другой — христианской — системе координат.

Многие из практических рекомендаций Куртэна вполне традиционны. Как Эразм Роттердамский за полтора века до него, он стремился к установлению единых норм поведения, своеобразной «золотой середины», и осуждал различные формы отклонения от нее. Ему претят чрезмерная порывистость и эмоциональность; он считает, что индивидуальное не должно превалировать над общественным (и отнюдь не случайно предпочитает безличные грамматические формы). Но не менее показательно и то, что его собирательный «герой», несмотря на этикетные промахи, более образован, нежели окружающие его вельможи. Те могут забыть название битвы, в которой Цезарь разбил Помпея, или перепутать Александра Великого с Дарием, что для человека книжной культуры было немыслимо. Так у Куртэна намечается проблема, которая будет обсуждаться аббатом де Бельгардом и его современниками: как соотносятся интеллектуальное превосходство и высокий сословный статус? В отличие от людей XVIII столетия, которые безоговорочно решили этот спор в пользу ума (в «Женитьбе Фигаро» (1781) Бомарше скажет, что «рожденье — это случай, // Все решает ум один»), [120] Куртэн, как и Декарт, и многие другие, был готов пожертвовать умом во имя поддержания установленного порядка.