Книга Инквизиция. Царство страха - Тоби Грин

* * *

Процесс над конверсо Жуаном де Кордова Мембреку — один из самых сомнительных судов, проведенных Лусеро в те годы.

Мембреку арестовали в 1502 г. Раб с Золотого Берега Мина[299] обвинил его в том, что по понедельникам и четвергам у него в доме проводится тайная синагога, что он соблюдает все иудейские религиозные праздники и носит одежду, соответствующую каждому из праздников. Как говорилось, в проповедях собравшимся конверсос, верным своей религии, Мембреку обещал, что всех их возьмут в землю обетованную, где верных ждут баснословные богатства. По пути туда они переправятся через молочную реку, а затем через обычную воду, где нужно искупаться, чтобы вернуть молодость — все станут выглядеть на двадцать пять лет. Затем пророк Илья поведет странников вперед. Когда он появится, суша задрожит, исчезнут солнце и луна, а небеса разверзнутся, море покраснеет от крови, деревья засохнут, на землю обрушится камнепад. Все конверсос, одетые с головы до ног в белое, покинут землю, а все христиане обратятся в иудаизм и присоединятся к ним.

В процессе над Мембреку любопытно то, что во времена, когда простой намек на упоминание еврейства в Испании мог привести к сожжению на костре, на суде выступили все девяносто три свидетеля его еретических деяний. И все до единого в точности повторили перед судом одну и ту же историю о его «тайной» синагоге и проповедях. Либо Мембреку был самым откровенным человеком в мире, либо у него имелось некое стремление к смерти. Или же это стремление в большей (а точнее, в меньшей) степени было характерно для девяносто трех обвинителей, обменивающихся взглядами с инквизиторами во время дачи показаний.

Мембреку даже доказал на суде, что он находился за сотни миль от Кордовы во время совершаемых «преступлений», которые ему вменялись. Но это не имело никакого значения. Его нашли виновным и «освободили», передав светским властям. В 1504 г. осужденного сожгли на костре[300].

Пародии, подобные этой, показывают, насколько в действительности были распространены злоупотребления властью для ареста и допросов, предоставленной инквизиции. В Кордове ропот становился все громче. Епископ Катании (Сицилия) отправил официального представителя, чтобы расследовать жалобы. Некоторые свидетели признались, что давали ложные показания. Лусеро и его чиновники задавали им наводящие вопросы, говорили они. А если люди отказывались от показаний, их пытали и запугивали всевозможными ужасающими угрозами. Всех этих заключенных (многие из них были совсем еще детьми) заставляли затем наизусть учить еврейские молитвы. Этим молитвам их обучали евреи, обращенные в христианство. Такие познания требовались в качестве «доказательства развращения» со стороны обвиняемых.

Заключенные рассказали: их настолько терроризировали угрозой пыток, что в тюрьме они занимались лишь тем, что учили наизусть эти молитвы[301].

Так что тюрьмы, которые, как предполагалось, должны охранять чистоту католической веры, оглашались звуками древнееврейского языка.

Извилистые улицы Кордовы, сохранившие наследие исламского прошлого, стали свидетелями скандала. Когда Лусеро и его чиновники поняли, что об их деятельности доложили вышестоящему начальству, они поспешили провести новое аутодафе. При этом инквизиторы сожгли большинство из тех, кого они ранее пытали, заставляя давать ложные свидетельские показания для обвинения в ереси других[302].

Инквизиторское расследование дела Лусеро, когда оно наконец-то началось после жалоб властей Кордовы, оказалось слишком запоздалым. Хотя высшее руководство теперь уже знало, как применялись пытки для получения ложных свидетельских показаний, как использовались эти показания для обвинения огромного количества невиновных людей, нельзя было запретить использование пыток инквизицией. Ведь пытки — древнее орудие государства, никто не собрался от них отказываться…

Такие хорошо документированные эксцессы и крайности, допущенные инквизиторами (например, Лусеро), предоставляли высшему инквизиторскому совету (Супреме) веские доказательства судебных ошибок, возникающих из-за применения пыток. Но в течение первых 150 лет после введения инквизиции никогда не возникало никакого вопроса о несовместимости пыток с цивилизованным обществом, их неуместности и даже о простой контрпродуктивности. В средневековой Кастилии и Португалии пытки использовались ежедневно в уголовных судах. Поэтому их применение испанской и португальской инквизицией не считалось чем-то особенным.

Пытки неразрывно связаны с иберийской системой судопроизводства. Даже ужас перед аутодафе необходимо рассматривать в контексте наказаний того времени. Тех, кто был приговорен к смерти английской юридической системой в XVI веке, могли выпотрошить или кастрировать, пока они еще были живы, а уж после отсечь им голову[303].

Все это позволило ряду авторов утверждать: зло от применения пыток инквизицией преувеличено. Утверждалось, что пытки были просто особенностью, характерной для того времени. Говорилось, что инквизиция «не торопилась применять пытки», а гражданские суды оказывались намного страшнее инквизиторских процессов по их применению. Кроме того, меры физического воздействия редко применялись приблизительно после 1500 г.[304]

Правда, инквизиторы могли проявить снисходительность к тем, кого они пытали. Во время инквизиторских судов в Валенсии над морисками в 1597 г. несколько человек освободили от пыток и «подвергли допросу», учитывая их возраст или немощность[305].

Безусловно, следует помнить и о любопытном феномене осуждения этого вопроса прошлого на основе более цивилизованных ценностей настоящего. Но факт заключается в том, что инквизиторские пытки (о чем свидетельствуют и данные из Валенсии) продолжались и после 1500 г. Они сделались более жестокими, чем в гражданских судах.

Например, в 1596 г. в Валенсии половину всех морисков, которые покаялись, пытали или же угрожали им пытками[306]. В Толедо в 1590 г. один мориск, Алонсо де Салас, сапожник, занимавшийся ремонтом обуви, умер в пыточной камере[307]. Почти 85 процентов морисков, против которых было проведено расследование инквизицией в Валенсии в период с 1580 по 1610 гг., пытали (почти 79 процентов из них — в Сарагосе)[308].