Книга Кавказская Атлантида. 300 лет войны - Яков Гордин

Разумеется, Ртищев отнюдь не чурался и репрессивных мер. Он вовсе не был безграничным гуманистом, но его действия, как и действия Гудовича, имели определенный вектор.

В соответствующей ситуации Ртищев прибегал и к угрозам, и к конкретным акциям.

«Народ пшавский! Теперь я вижу, что в вас нет ни страха Божия, ни совести, ни чести! Сколько раз вы были прощаемы за изменнические ваши поступки и сколько раз опять делались клятвопреступниками и нарушителями верности к Государю Императору! Недавно еще старшины ваши были у меня, обязались честным словом за весь народ, чтобы с беглым царевичем Александром и другими неприятелями России не иметь никаких связей ни делом, ни помышлением; но едва только меч, висевший над преступными головами вашими для справедливого наказания за участие в прежних бунтах, был от вас удален, по неизреченному человеколюбию Его Величества, даровавшего вам прощение, и тучи, вам грозившие, несколько от вас отклонились, как вы опять, забыв Бога, забыв присягу и данное мне вами честное слово, обратились к прежним своим злодеяниям и мятежному духу… Следуя Божеским и человеческим законам, карающим всегда клятвопреступников, я не мог бы не навлечь на самого себя праведного гнева Божия и моего всемилостивейшего Государя Императора, если бы остановил правосудие и не наказал злодейства».

Любопытна мотивировка, которой Ртищев оправдывает будущие карательные свои действия, — опасение навлечь «на самого себя» Божий и государев гнев, а не собственное побуждение. Цицианов никогда не употребил бы подобного оборота.

Ртищев действительно блокировал пшавов, арестовал их стада, закрыл им доступ к грузинской торговле и добился некоторой лояльности.

Но Ртищев в принципе относился к подопечным народам по-иному, чем Цицианов и Ермолов. Так, докладывая императору о положении в Имеретии, разоренной нашествиями, набегами, внутренними мятежами и их усмирениями, генерал неожиданно обращается к весьма непривычной в таких документах теме:

«Что же касается до нравственности, то взяв от первых классов людей всякого звания до народа, я заметил вообще отличнейшую их преимущественно простоту нравов, чистосердечие и отменную приветливость, со свойственным всем состояниям гостеприимством, и многие добродетельные черты, могущие ручаться, что народ с подобными свойствами и искренне раскаявшийся в ослеплении, объявшем их умы, которое произошло от увлекаемой их привязанности к бывшему законному их царю, просившему их помощи… в скором времени может сделаться в верности и преданности к высочайшему российскому престолу ничем не различаемым с природными российскими подданными».

Ничего подобного ни Цицианов, ни Ермолов никогда не писали.

Тем не менее результаты маневров Ртищева в отношении горских народов были плачевны.

Ермолов, вступив в должность, предъявил ему длинный счет.

«Предместник мой, генерал Ртищев, был к нему (хану Измаилу. — Я. Г.) чрезвычайно снисходительным; никакая на него просьба не получала удовлетворения, жалующиеся обращались (то есть направлялись. — Я. Г.) к нему и оттого подвергались жесточайшим истязаниям, или избегали оных разорительною платою. Окружающие генерала Ртищева, пользующиеся его доверенностью, и, если верить молве, то самые даже ближайшие его получали от хана дорогие подарки и деньги».

Далее:

«Вступивший в командование линиею генерал Ртищев, желая показать правительству, что ему покорствуют кабардинцы, согласил их на отправление в конце 1811 года депутации в С. -Петербург; розданные деньги и подарки (к чему они весьма лакомы) составили шайку, готовую отправиться. Мог бы генерал Ртищев заметить, что ни один из хорошей фамилии или хотя бы мало из порядочных людей не предложил себя, но надобно было похвастать у двора, и шайка, можно сказать, бродяг отправилась. Правительством они были приняты благосклонно, некоторым даны были штаб-офицерские чины, всем вообще награды и богатые подарки. В начале 1812 года они возвратились, но все сие не сделало кабардинцев ни вернейшими подданными, ни спокойнейшими соседями. Набеги, убийства, разбои не менее были частыми».

Ермолов, я полагаю, несправедлив к Ртищеву. Он не хотел никого обманывать. Он просто плохо разбирался в ситуации и был полон благих намерений, реализация которых давала, однако, обратный эффект.

Ермолов писал в мемуарах:

«В 1812 году генерал Ртищев, переходя с Кавказской линии к командованию Грузией, возмечтал приобрести спокойствие и покорность чеченцев подарками и деньгами.

Вызваны были в Моздок главнейшие из старшин и многие другие, по мнению его, важные люди, им немало дано было денег, но сие же самое произвело зависть в других, ничего не получивших, и он лишь только отпустил от себя награжденных, сам же еще оставался в Моздоке, как в ночное время на обоз его, за Терек переправленный, под его глазами сделали они нападение. Мог бы генерал Ртищев, начальником будучи на линии, знать чеченцев лучше».

9 января 1817 года Алексей Петрович сетует в письме Закревскому:

«По несчастию, во время последних возмущений в Грузии, слабый Ртищев, управляем будучи мошенниками, многих из явных бунтовщиков хороших фамилий оставил покойными без наказания и возвратил им имения. Они возмечтали, что прощение им даровано, боясь огорчить дворянство, и почитают себя нам опасными».

По мнению Ермолова, Ртищев «напортил», как он выражается, не только в отношении горцев и грузин, но и персов:

«Ртищев низким уважением истолковал им, что они по крайней мере равные нам».

Ермолов, усвоивший только брутальную сторону цициановской концепции, не осознавший цициановского отчаяния последних лет его владычества, принялся со всей мощью своего честолюбия, военного дарования и жесткостью установок продолжать то, что он считал цициановской идеей.

И противоречивая по своей сути практика Цицианова, и неуклюжее маневрирование Ртищева, и железный натиск Ермолова, основанные на взгляде сверху вниз и принципиальном игнорировании — в плане стратегическом — глубинного мировидения горских народов, их самоощущения, перспективы их религиозно-исторического сознания, — все это вело к неизбежной катастрофе, наступившей в виде тридцатилетнего пожара мюридизма, угли которого тлели затем более столетия и вспыхнули в искаженно-трансформированном виде Чеченской войной 1990-х.

Однако виновницей кавказской трагедии не могла быть только одна сторона. Психологический и военно-политический тупик был предопределен не только нежеланием и невозможностью для русской стороны воспринять горский мир со всей его органикой, насильственное и интенсивное разрушение которой чревато духовной катастрофой и уродливой мутацией, но и нежеланием и невозможностью для горцев отказаться от тех составляющих этой органики, которые были категорически неприемлемы для России и исключали компромиссное решение, — в первую очередь, от набеговой системы.