Книга Удочеряя Америку - Энн Тайлер

Сначала к ним присоединились Эйб и Джанин, потом Сами с Зибой и, наконец, Дэйв, хотя и жаль ему было огорчать Битси. Даже Хакими, как умели, бормотали в такт, смущенно хихикая каждый раз на припеве и застенчиво переглядываясь.

После торта настало время просмотра фильма. «ПРИБЫТИЕ ДЖИН-ХО И СЬЮЗЕН», – гласили титры, новая надпись, на этот раз курсивом, а не каллиграфией.

Смотрели по-разному. Хакими, например, выпрямились и почтительно уставились на экран, не отрывали от него глаз. Противоположная крайность – Джин-Хо, возившаяся с куклой Элмо. Дэйв, стоявший в глубине комнаты, смотрел внимательно (хотя и не желал в этом признаваться) – он знал, что увидит Конни. Только бы другие не заметили, как его это волнует. Они будут беспокоиться за него, постараются чем-то отвлечь. Скажут, нельзя погрязать в скорби.

Да, вот она, чудесная улыбка на лице, руки сложены перед грудью словно в молитве. БАБУШКА – гласит ее значок. На голове у нее бейсбольная кепка, она уже проходила химиотерапию, но лицо полное, румяное. И как крепко она стоит на ногах, нисколько не опираясь на мужа. Он стал забывать, какой она выглядела в жизни. Теперь она представлялась ему с белой как бумага кожей, из-под которой выпирали кости, – умирающая. Умирала и наконец умерла. Ох, черт. Нельзя ли, подумал он (думал об этом и год назад), как-нибудь украсть у них кассету, посмотреть дома, одному. Он бы прокручивал только эти кадры с Конни, снова и снова. Задерживался бы взглядом на любимой, знакомой складке чуть пониже подбородка, на глубоко – надежно – угнездившемся между валиками кожи обручальном кольце.

Малышка Джин-Хо прибыла на руках у сопровождающей женщины, ее окружили со всех сторон, заслонили. Многочисленные Дикинсоны и Дональдсоны будто одурели. Мелькала Сьюзен – то войдет в кадр, то исчезнет. Больше не покажут Конни, это он помнил.

– Тяжело смотреть на Конни, нет? – спросила Мариам.

Оказалась рядом с ним, слева. Эта иностранная интонация – «нееет» – почему-то раздражала. Он так далеко ушел от этого пестрого сборища, зачем его снова тащат в реальность? Дэйв, упрямо глядя на экран (там уже бежали титры, в прежней, каллиграфической версии), пробормотал:

– Ничего не тяжело. Приятно видеть ее здоровой.

– Ах! – сказала Мариам. – Да, это я понимаю. – И добавила: – Я раньше думала, если бы ко мне вдруг подошли и сказали: «Ваш муж только что умер», когда он был совершенно здоров, было бы легче. Но смотреть, как он слабеет, все больше, больше, – вот что по-настоящему ужасно.

Дэйв посмотрел на нее. Его часто смущало, какая Мариам невеличка, – столь элегантная дама должна быть монументальной, казалось ему, – и теперь пришлось опустить взгляд сантиметров на десять, чтобы увидеть ее профиль (Мариам смотрела вбок, на других гостей, пальцы ее изящно обхватили ручку чайной чашки).

– Я все думала: если бы мне дано было оплакивать того мужчину, кого я знала изначально! – продолжала она. – А вместо этого сохранились последние его образы, заболевшего, потом совсем больного, потом того, кто был зол на весь мир, ненавидел меня за то, что я пристаю с таблетками, едой, питьем, и наконец – далекий от всех, погруженный в сон, тот, кто на самом деле уже не был с нами. Я думала, хоть бы знать тот день, когда он по-настоящему умер, день, когда умерло его настоящее «я». Этот бы день я и отмечала как день поминовения.

– Я забыл, что у него тоже был рак, – сказал Дэйв.

Мариам умолкла. Смотрела, как все остальные выходят из столовой; дети спешили во двор, взрослые – в гостиную.

– Конни в последнее время была… очень требовательной, – пробормотал Дэйв. Хотел еще что-то добавить, но передумал. Потом все же сказал: – То есть она была почти жестокой.

Мариам кивнула, нисколько не удивившись, отпила чаю.

– Наверное, это неизбежно, – продолжал он. – Когда человек заболевает, он чувствует, что ему все должны. Становится придирчивым. В настоящей нашей жизни Конни такой не была, ни капельки. Я же знал это! Мне следовало проявить понимание, а я не смог. Иногда я даже огрызался. Мне часто не хватало терпения.

– Да, конечно, – сказала Мариам и беззвучно поставила чашку на блюдце. – Это страх, – пояснила она.

– Страх?

– Помню, в детстве, если мама хоть маленькую слабость проявляла – даже если укладывалась в постель с головной болью, – я всегда так сильно сердилась на нее! Я пугалась, вот в чем причина.

Дэйв обдумал ее слова. Да, в чем-то она права. Конечно, медленное умирание Конни пугало его до потери рассудка. И все же чем-то этот разговор его не удовлетворял, словно еще что-то требовалось прояснить. Дэйв подвинулся, пропуская мимо сына Сируза, потом проговорил:

– Я сожалею не только о последних ее днях.

Мариам чуть приподняла брови.

– Обо всей ее жизни. Обо всей нашей жизни вместе. О каждом необдуманном слове, какое ей сказал, в чем был невнимателен. Я всегда так сосредоточивался – то есть сосредоточивался на каком-то проекте, а все остальное к черту. Помню, как-то раз я делал в доме разводку для аудиосистемы, которую сам спроектировал, – так я не прервался на обед, отказался пойти с Конни в кино на фильм, который она хотела посмотреть… Теперь мне тяжело это вспоминать. Я говорю себе: чего бы я не отдал теперь за обед с ней, за то, чтобы посидеть с ней рядом в кино.

– Вы к нам присоединитесь? – позвал Брэд. – Добавка торта – в столовой.

– Спасибо, – откликнулся Дэйв, но Мариам ничего не сказала. Она снова сделала глоток, заглянула в чашку. – Ну да, – произнесла она. – Но если б мы были другими, они бы, наверное, нас не полюбили?

– О чем вы?

– Не будь вы человеком разносторонних интересов, увлекающимся проектами, – если бы вас интересовала одна лишь Конни и вы все время были при ней, захотела бы она выйти за вас?

Мариам вроде бы и ждала ответа, и Дэйв еще думал над ее словами, когда она воскликнула:

– Джанин! Как Полли выросла за лето!

– Да, уже подросток, – вздохнула Джанин. – Помоги нам небеса!

Мариам легко рассмеялась и пошла за Джанин в другую комнату, а Дэйв потянулся следом. Он задумался – может, и вправду съесть еще торта. Вдруг ни с того ни с сего вернулся аппетит.

Сентябрь, запах сухих листьев, который так легко спутать с запахом только что очиненных карандашей. Соседские дети снова бредут в школу с рюкзачками, студенты, битком набив свои машины, разъезжаются по университетам, и Дэйва снова ушибло: пенсионер. После нежных прощаний в прошлом июне, когда ему посвятили школьный ежегодник (Нашему любимому мистеру Дикинсону, благодаря которому для трех поколений воспитанниц Вудбери оживала физика), после множества торжественных прощальных вечеров с вручением памятных подарков (часов по большей части, вот нелепость, теперь-то ему с какой стати следить за временем) – после всего наступил момент истины, осень, когда все прочие начинали год заново, но Дэйв лишь брел по своей одинокой жизни дальше, и для него ничего не менялось по сравнению с летом. Он-то думал, будет рад отдохнуть. Уж как ему надоели эти вудберийские воспитанницы. Но теперь он скучал по их голосам с придыханием, каждая фраза у них заканчивалась восклицательным или вопросительным знаком, скучал по ежечасным эмоциональным кризисам и катаклизмам и даже по таинственным приступам смеха, пусть и подозревал зачастую, что хихикают как раз над ним. Они уже забыли его, разумеется. Зачем себя обманывать? Уже сходят с ума по его преемнику, галантному юнцу только что из Принстона. Словно идешь по красной дорожке – обернешься, а позади тебя ее скатывают. Он ушел. И собственное представление Дэйва о себе оказалось сотрясено до основания, когда он понял, как его это удручает.