Книга Искушение астрологией, или Предсказание как искусство - Дэвид Берлински

И чем дальше, тем таких невразумительных деталей больше. Сатурн в определенном положении означает «тюрьмы, стенания, затруднения, плач и печаль». Лев может предвещать сводящую с ума медлительность, но с другой стороны — неколебимость и стабильность. От жены или от любовницы следует обзаводиться наследником? «Изучите асцендент и его правителя в отношении вопрошающего [т. е. мужа]» и то же самое проделайте «для седьмого дома и его правителя в отношении второй стороны [то есть жены или любовницы]». Что дальше? «Если оба правителя… в слиянии с правителем того дома, который означает сыновей и дочерей… тогда это знак того, что она зачнет и он станет отцом». Какой именно дом предрекает сыновей и дочерей, Скот не уточняет.

В стиле его письма содержится гораздо больше интересного, ибо книгу, очевидно, писал человек занятой. То тут, то там Скот делает занятные отступления, объясняя подробно суть своей работы у императора. И это снова астрологические беседы, искусство отвечать на непростые вопросы. Город выступил против принца в откровенном восстании. Это тот принц, который ставит очевидный вопрос: «Одержу ли я победу в битве?» — и, таким образом, принц, которому покровительствует первый дом. Его противник приписан к седьмому дому, который, естественно, прямо противоположен первому.

Я принялся, как положено, искать правителя асцендента для вопрошающего императора и правителя седьмого дома для враждебной стороны, чтобы узнать из их положения в знаках… каков будет исход между вопрошающим и его врагами.

Случилось так, что Скот определил: Марс — правитель асцендента, а Венера — правительница седьмого дома. Поскольку Марс могуч, силен и мужественен, а Венера, напротив, слаба, застенчива и неумела, с исходом все ясно. Принц победит.

Было бы ошибкой отбросить астрологические трактовки Скота только потому, что принципы и идеи, которыми он руководствуется, тривиальны или непригодны. Фридрих II дураком не был. Он обращался к Скоту за советом, тому есть свидетельства, и вряд ли стал бы это делать, будучи недовольным работой астролога. Положение средневекового астролога скорее напоминало положение средневекового английского юриста: их работа была интереснее основ, которыми они руководствовались в своей деятельности. И там и там — некое неотложное дело, загадка, которую нужно разгадать. Владения Люси Миллс, сообщает один судебный иск от настоятеля Бекского аббатства [113], «должны перейти в руки лорда из-за совершенного ею прелюбодеяния, и отвечать за них надлежит управляющему». Что же делать? Мод, вдова Реджинальда Чэллоу, задолжала некоторое количество овец. Как их получить? Джон Дан просит пощады за погубленное зерно. Каким должно быть наказание? Гальфрид Котрел обвиняется в побоях. Как жертве посчитаться с ним? Нужно принять решение и вынести приговор. И, подобно астрологу, юристу, донимаемому клиентами и вечно страдающему от нехватки времени, нечего ждать помощи от четко сформулированного закона или идей, в нем выраженных. «Даже во дни Брактона[28], — замечали с некоторой резкостью английские историки права Ф. У. Мейтленд и Ф. Поллок, — количество идей в законе мало, а в общественном праве нет даже и представления о них» [114]. Юрист, как и астролог, имеет дело с приоритетным преимуществом, суммированным весом своей профессии, записью случайностей и обломками истории. Адвокат Люси Миллс принимает в расчет не только ее адюльтер — что, казалось бы, и является сутью дела, — но и длинный непревзойденный список супружеских измен, уже записанных в анналы английского закона. Он просеивает эти заковыристые дела, чтобы найти такую схему, которая поможет оправдать его клиентку. Чтобы меч правосудия не пал на нее или удар его был не так жесток, как это обычно бывает.

В этой работе нет принципов, нет заранее готовых идей. Юрист зарабатывает на том, что погружается в факты и полагается на некий инстинкт, на свое чутье, чтобы вернуться из прошлого в мир своего клиента.

Так же поступает и астролог.

Астрология, надо думать, оказалась на скамье подсудимых. Ответственные лица Церкви пытаются определить, следует ли осуждать широко распространившееся искусство прорицания [115]. Они прекрасно знают и чувствуют интуитивно, что астрология — это нечто подозрительное, и, кроме того, помнят, что предсказание и католическое вероучение не ладят друг с другом. Их тяга вершить суд умеряется тем, что предсказание также лежит в сердце мощной астрономической схемы, которую они унаследовали от Аристотеля и Птолемея. Она — само основание теологии.

Альберт Магнус выступает в роли свидетеля-эксперта. Он не находит в астрологии ничего дурного. И его трактат Speculum Astrologiae доходчиво поддерживает множество традиционных астрологических утверждений. Положив эту книгу на стол судьи, Альберт доказывает: хотя многие мистические процессы, например менструация, зиждутся на реальных физических связях между причинами и их следствиями, остается еще немало случаев, не дающих покоя — скажем, дурной глаз, — в которых действие осуществляется на расстоянии. Печально пожимая плечами, он признается, что не знает, как это происходит. Общение ангелов стоит где-то между тем, что он понимает, и тем, что не понимает. Все это очень сложно. После чего миролюбивый старик Альберт медленно удаляется, оставив за спиной бурлящий водоворот замешательства.

Вопрос о действии на расстоянии доминиканцы не решили. Никто из них не принял заключения Газали о том, что действие на расстоянии невозможно, ибо действие — это иллюзия. В планы католической церкви не входило обретение устойчивости за счет приятия безумцев. Перед нами пример политики столь очевидной умеренности, что остается лишь удивляться: отчего она не используется широко и в наши дни? Если причина человеческих деяний — звезды, как настаивали астрологи, то они, звезды, действуют точно так же, как и обычные причины.

Встает все тот же вопрос: могут ли звезды быть знаками? Именно он занимал великого средневекового мыслителя Фому Аквинского. Он родился в 1225 году в замке Роккасекка, близ Аквино, тогда входившем в независимое Неапольское королевство, а умер всего лишь через пятьдесят лет в цистерцианском монастыре в Фоссануова. Оба его родителя — отец, граф Ландольф Аквинский, и мать, Теодора, графиня Теанская, — происходили из знатных итальянских семей. В Фоме Аквинском безошибочно угадывается нечто аристократическое: достоинство и эмоциональная сдержанность, которым нельзя научиться, хотя можно их имитировать.

С ранних лет в Фоме Аквинском заметили интеллектуальную одаренность, способность методично и равномерно поглощать и систематизировать большие объемы информации. Кроме того, в нем неожиданно открылась особая восприимчивость к религии. Никто не сомневался, что он сделает блестящую карьеру. Где-то в 1240 году он вступил в доминиканский орден как протеже Альберта Магнуса. Его первым шагом во имя их дружбы, вероятно, стало изгнание из кельи старика тоскливо лязгавшего автомата, знаменитой говорящей машины Магнуса. Эти двое, Альберт и его ученик, вообще были трогательно привязаны друг к другу. Когда Фома умер в расцвете лет, Альберт так страдал от утраты, что и спустя много лет, вспоминая его, плакал.