Книга Любовь колдуна - Галия Злачевская

– Это как? – тупо спросила Ольга, которой мигом вообразились раскрашенные куклы из папье-маше, стоявшие в витрине универмага на углу улицы Свердлова и площади Минина. На них довольно часто менялись одежды, но иногда процесс замены платьев проходил днем – тогда картонные тетки невольно демонстрировали прохожим голые бесполые тела, а их старательно нарисованные лица выражали откровенную скуку, ничуть не замаскированную стыдливостью.

– Да просто буду не только рисовать для Семена и Руфины, а на тебе ткань подкалывать, – пожала плечами Фаина Ивановна. – Чтоб фасон был лучше виден.

– Но это же не все, что от меня потребуется, верно? – спросила Ольга, глядя в пол.

– О, да ты не так проста! – хохотнула Фаина Ивановна. – Правильно понимаешь. Толик мне – родной человек, к тому же очень много для меня сделал и еще сделает, поэтому ради него и я на многое готова пойти. Хочет он с тобой тайно встречаться здесь, у меня – почему бы и не помочь родному человечку? Ему удовольствие, а нам с тобой прямая выгода. Будешь надежно устроена, ребенок при тебе, заработаешь денег, а надоешь Андреянову – другого мужчину тебе найдем, велика забота!

Ольга нахмурилась:

– А если я не соглашусь?..

– Тогда пожалуй на улицу, – развела руками Фаина Ивановна. – И девчонку туда же. Еще и посадят за нарушение паспортного режима: ты ведь у меня без прописки живешь! Но ты же не будешь такой дурой, верно?

Ольга опустила голову:

– Можно я немножко подумаю?

– Конечно. – Фаина Ивановна пошла к двери, попутно сделав Женечке «козу». Девочка надула губы и отвернулась. – Только именно немножечко. Даю тебе ровно час. Вечером обещал Толик прийти. Так что не тяни. Тебе же надо приготовиться. Помыться, приодеться… Я тебе одолжу белье, Толик любит только черное, но тебе больше белое пойдет. Белые чулочки, белые кружева… Ну просто чистая невинность и девственность!

И она, снова расхохотавшись, вышла и прикрыла за собой дверь.

Москва, 1937 год

«Интересно, вспомнит ли меня Марианна?» – размышлял Ромашов.

Вряд ли, конечно. Пожалуй, придется пускать в ход служебное удостоверение, чтобы взглянула на его настроящие имя и фамилию. Тогда вспомнит!

А может быть, и нет… Они ведь виделись только несколько раз, да и то мельком. Вряд ли Марианна его вообще заметила! Необыкновенная красавица, при взгляде на которую у мужчин отнималось дыхание, она, чудилось, жила в каком-то особом мире. Числилась пишбарышней[27] в Кремле, однако на работе ее почти не видели: она предпочитала проводить время в «Кафе поэтов», причем не только слушала там чужие стихи, но и декламировала сама – да такие стихи, назвать которые скромными ни у кого язык бы не повернулся:

Я женщина, и нагота моя всесильна.Вам говорит она о страсти неземной.Я женщина, я властна и капризна –С холодной и преступною душой[28].

А чтобы ее лучше слышали, она требовала взгромоздить на эстраду стол и взбиралась на него, высоко подняв юбку, так что было видно ее умопомрачительные точеные голые ноги до самых бедер и даже выше.

Ромашов однажды видел эту картину и слышал, как Марианна читает стихи о своей наготе. Долго потом зрелище ее бедер и звук ее голоса преследовали его в сладострастных снах, которые доводили его до исступления, несмотря на то что он был тогда влюблен в другую, безнадежно влюблен. Плотского счастья он не изведал ни с той, которую любил, ни с той, которой вожделел, – так, пробавлялся время от времени штатными и нештатными давалками, найти которых не составляло труда даже ему, несмотря на его невзрачность и полное отсутствие успеха у женщин.

Сразу после того как Марианна начала работать в Кремле, она разъехалась с отцом и получила ордер на собственное жилье: это была двухкомнатная квартира на Рождественском бульваре, в доме номер 19 – в том самом бывшем доходном доме Колесова, где еще до революции был пущен чуть ли не первый в Москве электрический пассажирский лифт. И это в годы повсеместного уплотнения жилья и возникновения коммуналок, жизнь в которых порою доводила людей до преступлений. Да вот совсем недавно Ромашов читал в газете о каком-то вопиющем случае, когда один человек не вынес, что соседская семья должна постоянно ходить через его проходную комнату, и забил их дверь, вынудив их лазить через окно – благо это происходило на первом этаже!

От таких кошмаров Марианна была избавлена. К тому же получить отдельную квартиру на бульварах – это многое значило!

Ромашов помнил, что у Артемьева тогда от злости на дочь даже обострилась язва, нажитая в ссылке. Уж он-то к получению этой роскоши был никак не причастен!

Жилье свое Марианна обставляла тем, что покупала на Смоленском рынке или на аукционах в Петровском пассаже, а там можно было приобрести по дешевке, например, мебель в стиле ампир из дворца Юсуповых (в свое время за нее было заплачено десять тысяч рублей золотом!), хорасанские ковры, фламандские гобелены, елизаветинский фарфор, цветной бахметьевский хрусталь и многое-многое другое.

У Марианны частенько собиралась московская богема, почти все – «занюханные», то есть кокаинисты, – с маниакально расширенными зрачками и впалыми ноздрями. Хозяйка тоже была кокаинистка, и ходили сплетни, будто однажды у нее на службе сделался ужасный припадок: она чуть не рехнулась от страшного зуда: ей казалось, что по телу шныряют крысы и змеи, подползают к горлу, вгрызаются в кожу… Это была довольно обычная для кокаинистов галлюцинация.

Ромашов, зная, какой строгостью отличался Артемьев, только диву давался, как он терпит подобное поведение дочери и образ ее жизни! Впрочем, у нее всегда находились покровители среди тех, кому ее отец был вынужден подчиняться, и поговаривали, что даже сам Троцкий не остался к ней равнодушен. Правда, Марианна была штучкой весьма опасной и какого угодно партийца могла скомпрометировать. Вечно шлялась по кабакам с новыми и новыми поклонниками, меняя военруков и краскомов[29] на оборотистых нэпманов.

Одно время Марианна занялась торговлей «николаевками». Этим промышляли многие «бывшие»: ведь еще в начале 20-х годов тысяча «николаевских» рублей на черном рынке стоила двадцать четыре тысячи советских! Впрочем, ВЧК быстро это прекратила, давая таким торговцам в лучшем случае по десять – пятнадцать лет лагерей, а в худшем просто ставя к стенке.

Марианна ловко избежала и «лучшего», и «худшего», однако пристрастилась к торговле антиквариатом и картинами. На аукционах в Петровском пассаже картины Поленова, Сурикова, Сомова, Айвазовского шли с молотка по дешевке, от одного до двадцати пяти рублей, а иногда их просто списывали как работы неизвестных художников, не нашедшие спроса. Кое-кто хвастался, что среди «неизвестных» художников видел Дюрера и Рафаэля.