Книга На этом свете - Дмитрий Филиппов

– Хорош, Саня!

Он молчал. Лицо темное, прокуренное, кончик языка высунул и закусил, как будто в удивлении детском. Аюшки? Что, говоришь?

– Хорош, я тебе говорю. Я заберу их.

Брат расслабился и улыбнулся.

– Забирай.

Он был кричащий, двухнедельный, сморщенный. Я невзлюбил его с самого первого дня.

– Мама, отнесем его обратно, – теребил я родной подол.

– Ну хорошо, отнесем.

Я успокоился.

Мы вышли на улицу, мама уложила брата в коляску, и мы пошли. Дальневосточный поселок расплылся на несколько сопок, и дорога к роддому шла вверх.

– Тебе не жалко его? – спросила мать.

– Нет.

– Посмотри, какой он беззащитный. Ему будет плохо одному.

Я заглянул в коляску – брат спал: чужой, игрушечный. Мама надеялась, что я поступлю как мужчина, но я поступил как ребенок:

– Но ведь нам будет хорошо!

Мать ударила меня по губам, и я заплакал от унижения. Я уже понял, что ни в какой роддом мы не пойдем, все это обман, издевательство. А это маленькое чудовище будет жить с нами всегда. Мама уже не моя.

Когда я все-таки стану мужчиной, спустя сотню потерянных игрушек и ведра алкоголя (это плюшевые медведи, оловянные солдаты, роботы, траснформеры все вылакали и не нашли по пьяни дорогу домой), мне будет сниться сон. Я бегу по пустому заснеженному поселку и ищу брата. Он где-то лежит в своей коляске и замерзает. Холодно. Синеют губы, и пальцы вот-вот сломаются. Если я его не найду, то все зря: мама, папа, я… Никто не спасется. Меня изнасилует и зарежет стройбатовский чурка (ласковый, влажный, воняющий чесноком), папа не вернется из автономки, мама просто не родится на свет. Произойдет вселенский сбой, времена перепутаются, и ничего не будет. Ничего.

Я знаю, что брат в роддоме, но не могу найти этот чертов роддом.

Господи, помоги мне!

Просыпаюсь. Жена спит. Дочь сопит в своей кроватке, обложенная плюшевым счастьем. Ее игрушки еще все на месте, они не умеют пить.

Тяжело засыпаю снова.

Мы не в силах выбрать картинки, кто-то решает за нас, выковыривая из памяти случайное, некрасивое.

Брату три года, он пухлый, мягкий и хитрый. Нам принесли по апельсину. Я разорвал оранжевую кожуру и слопал свою долю. Брат только приступает.

– Поделись, а?

Все на кухне: мама, папа. Смотрят. Ждут.

Брат засовывает весь апельсин в маленький рот, давится, жует. Лицо его краснеет от натуги, как будто он сидит на горшке. Сок брызжет на клеенчатый пол и мне на футболку.

– Не-ту-у-у… – мычит.

Нету так нету.

Должно пройти двадцать лет, чтобы я махнул локтем и врезал этот эпизод в историю. Я все забуду, брат, я все забуду, обещаю тебе. Обнять бы тебя сейчас, лоб в лоб, заглянуть в твои бандитские глаза, срисовать нахальную улыбку. Мы с тобой разных кровей. У тебя кровь горячая – кипяток, свежая уха на костре, ядреная и пахучая у тебя кровь; у меня – березовый сок, апрельский, тиной отдает и землей. Где ты, брат?

Астма. Когда ты заболел, никто ничего и не понял. Рядом с городом работал биохимический завод. Потом его закроют, конечно, но это будет потом. А тогда тебя увезли с мамой на «скорой» и ты задыхался, как китенок, вылетевший на берег со всей дури. Хррр, хррр… Губы у тебя потрескались, синие глаза ввалились внутрь, и весь ты высох, как обмылок в бане.

Ты умирал, а я ничего не мог сделать.

Когда на Страшном суде Господь, ангелы, вся эта святая братия проорет мне в ухо:

– Что ты сделал тогда? Что? Отвечай, быстро, не думая, что?

– Я был маленький…

– В глаза смотри, сука! Быстро! Говори! Что?

– Мультики смотрел… Смеялся… «Ну, погоди!»…

– А-а-а, – улыбнутся они. – «Ну, погоди!». Иди дальше смотри свои мультики.

Врачи тогда спасли тебя. Или это были ангелы, спустившиеся на землю подхалтурить.

Тебе было скучно жить по расписанию, брат. Ты должен был завоевать весь мир, тебя родили для этого и назвали соответственно. Разбитной, наглый, упрямый, весь высеченный из цельного куска гранита. Грубый, нешлифованный, острые края торчат тут и там. Всех порежу, подходи по одному.

Помню, попросил тебя сделать мне чайку покрепче, а ты нассал в чайник, вскипятил свою мочу и от души, не скупясь, налил мне полную кружку: пей, братка. Ты не мстил, не издевался, просто сделал это из чистого озорства: а что будет? Я хотел убить тебя, но ты заперся в ванной и заливисто хохотал. Ладно, думаю, падла, посмеешься еще. Пришли родители с работы, и я сдал им тебя. Мать наорала, отлупила ремнем. Ты стоял в углу, ныл, размазывал по щекам сопли и слезы и, кажется, искренне не понимал: за что? Я ведь только проверить… И все у тебя в жизни возникало из недосягаемого, скрытого.

Ночью во дворах услышать смешок в спину и осадить всю кодлу:

– Кто сказал?

Надо было расковырять будущее, как занозу, как прыщик на подбородке. Оно, это будущее, не давало тебе покоя. А что дальше? Ага, понятно… А еще дальше? А еще? Лет с четырнадцати ты уже не выходил из дому без кастета, с ним спокойнее пробовать будущее на зуб. Без него время не превратится в миф, а так и останется тягучим, резиновым, как перестроечная жвачка «Ну, погоди!».

С девяти лет у тебя всегда водились деньги. Ты откладывал со школьных завтраков, собирал и сдавал бутылки, продавал газеты, шарил, суетил, выменивал, толкал… Бесенок торгашества в тебе проснулся и подзуживал, крутил: давай, давай, больше… А тебе просто было по кайфу с ним резаться: кто кого? В беспонтовые «девяностые» я клянчил у тебя, чтобы угостить девушку мороженым. Впрочем, девушка у тебя появилась раньше, чем у меня. Не девушка еще, так, девочка – фартучек, светлые косички, за ручку походить, потереться в парадняке. Но ты никого не завоевывал, просто брал понравившееся. Не твое? Чужое? Пойди отбери. Только не порежься.

От армии я косил настойчиво и убежденно. Шхерился в метро, опустив глаза в пол, коллекционировал повестки, не работал по трудовой книжке. Вуз был позади, с пятого курса меня выперли за неуспеваемость. Я просто не явился на сессию. Это было сделать легко и приятно: просто не прийти, забухать в ночь перед экзаменом, разорвать все условности, втягивая ноздрями этот сладкий запах бесповоротного решения. Зачем я это сделал? У меня и сейчас нет ответа на этот вопрос.

Брат готовился к армейке заранее, ходил на рукопашку, в качалку, бился вместе с двором стенка на стенку. Он думал поступать в рязанское училище ВДВ, но подвела медкомиссия. С его астмой ему влепили инвалидность. Ни о каком училище речь уже не шла. А из него бы вышел злой офицер; он бы драл солдат в хвост и гриву, и они бы слушались его и любили, признавая своего, уличного. И он бы их любил, драл и любил… Не срослось. Тренер по рукопашке, ветеран-чеченец Марат Иванович, имел связи в военкомате. Он пришел к нам домой и намекнул маме, что может отправить Саню на срочку в нормальную часть в разведбат, в обход медиков, но шла вторая чеченская, и мать обложила Марата Ивановича матом. Я первый раз тогда услышал, как ругается матом моя мама.