Книга Смольный институт. Дневники воспитанниц - Е. О. Мигунова

Великая княжна Александра Николаевна была так же хороша, но рядом с сестрою красота ее, конечно, теряла, но обаяние ее было в фации, жизнерадостности и веселье. Она, бывало, как птичка порхает между нами.

Надо сказать, что, когда приезжал кто из царской фамилии, нас ставили в зале линиями, и так как императрица Александра Федоровна любила видеть красивые лица[6], то в первые ряды выбирали самых хорошеньких, пряча в середину дурных, хотя бы они были и из первых учениц. И вот она, как будто зная это, летит в эту середину, раздвигая ряды своими прелестными ручками, а там уже их ловят и целуют, а она сквозь улыбку, стараясь сделать серьезное лицо, так мило погрозит пальчиком и скажет: «Я этого не позволяю», – что тем так и захочется, как они потом говорили, не послушаться ее и расцеловать этот прелестный грозящий пальчик.

Теперь скажу о принце Петре Георгиевиче Ольденбургском, посещавшем нас каждую неделю, в заведывании которого состоял Смольный монастырь.

Многие еще, вероятно, помнят, какой это был превосходный, полный доброты человек.

Он был большой любитель музыки, и ему мы были обязаны, что слышали всех выдающихся артистов того времени, приезжавших в Петербург.

Так, помню, у нас пела Росси, два раза играл Лист, большей частью сочинения Шопена, играла Клара Вик, вышедшая замуж за Шумана, с которым вместе и приезжала к нам. Слышали очаровательное пение Тамбурини. Особенно запомнилось трио из «Лючии»[7], исполненное им с сыном и дочерью, но не могу не остановиться на воспоминании об игре на скрипке Эрнста. Впечатление этой игры и самая его фигура так и врезались в моей памяти. Высокого роста, очень худой, бледный, с головой и лицом, обросшими черными волосами и с печально-строгими глазами.

Но вот он заиграл свою элегию, и, Боже мой, сколько было тут тоски и муки и как рыдала его скрипка! Даже наши юные сердца невольно сжались от непонятной нам печали, и у многих были на глазах слезы.

Но нет, он не захотел оставить нас под этим впечатлением и, кончив элегию, не отнимая скрипки от плеча, заиграл «Carnavale de Venise», и сразу вся зала наполнилась весельем. Тут слышен был и шум, и визг, и хохот, и мы, с восторгом улыбаясь, поглядывали друг на друга. Аплодировать нам не позволялось. Это был чарующий и блистательный апофеоз его игры, которым он и закончил.

Хочу еще поместить два воспоминания.

Первое – о наших казенных балах, бывавших в именины государя, государыни и в Новый год. С самого утра в этот день мы уже несколько волновались, а с шести часов вечера начинали причесываться.

Были между нами особые мастерицы, заменявшие парикмахеров, и тем всегда было много работы. В этот день нам приносили вместо полотняных передников с лифчиками тонкие коленкоровые; пелеринок и рукавчиков на бал не надевали, а у некоторых на шее был черный узкий бархатец. Вот и весь наш бальный туалет.

В восемь часов вечера классные дамы вели нас чинно, попарно в ярко освещенную громадную залу, по обеим сторонам которой были белые колонны, а между ними невысокая балюстрада того же цвета, за которой, возвышаясь несколько амфитеатром, были прикрепленные к полу лавки белого же цвета. На них помещались с одной стороны «голубой», а с другой – «кофейный» классы, а «белые» были посередине залы. Они танцевали между собой за кавалера и за даму: кадриль, вальс, польку, приглашая на танцы некоторых «голубых» и очень редко «кофейных», которые были только зрительницами.

В конце залы поставлены были кресла для начальницы с некоторыми приглашенными ею гостями, большей частью дамами почтенного возраста.

Танцующих кавалеров не было, за исключением старичка генерала с сильно трясущейся головой Бунина, две дочери которого были одного со мною класса, а старшая – в «белом» классе. Мы все его очень любили и звали дедушкою.

Оркестр музыкантов у нас был свой, и в этот вечер он весь был в сборе. Нам давали оржад и что-то из лакомств. Потом служащие при дортуарах девушки приносили в корзинах бутерброды из черного хлеба с маслом и куском телятины сверху, а в 12 часов был ужин. В эти дни мы были сыты.

Второе воспоминание относится к обеду с выигрышами.

В Крещение на каждый класс запекались в пироги вроде бемских по три боба. Пироги эти резались на 12 кусков на каждое блюдо, и прислуга, разносившая их, не знала, в котором они запечены. На каждом из этих трех бобов была особенная отметка. Один назывался «царицей», и выигравшая его получала бонбоньерку с конфектами, наверху которой была прикреплена небольшая бронзовая корона. Второй боб был «фрейлина» с выигрышем тоже бонбоньерки с конфектами и с воткнутою розой вверху ее, а третий, о котором я мечтала целые шесть лет и, будучи в «белом» классе, его выиграла, назывался «секретарем». Выигрыш этот состоял из небольшого тисненой кожи портфеля со всеми письменными принадлежностями.

Раздача этих выигрышей была очень торжественна. Присутствовали: начальница, инспектрисы, инспектор и эконом, в руках которого и были все эти выигрыши.

Надо было видеть, с каким старанием и волнением каждая, получившая свой кусок пирога, расщипывала его на мелкие кусочки, надеясь найти который-нибудь боб; воцарялась даже на несколько секунд тишина.

Помню, в каком я была восторге, найдя своего боба «секретаря», и не верила даже глазам своим. Мы, выигравшие, все девять человек, по три из каждого класса, вышли из-за стола, провожаемые завистливыми взглядами подруг и восклицаниями: «Счастливицы!» – и подошли к начальнице, которая, взяв выигрыш из рук эконома и передавая его воспитаннице, поздравляла ее. Помню, как, получив свой портфель и прижав его к сердцу, не чувствовала от радости ног под собой, возвращаясь на место.

Когда пришли в дортуар, я стала рассматривать свое сокровище. Он запирался хорошеньким ключиком. В нем было несколько отделений с почтовою бумагой и конвертами, а в середине были: дюжина стальных перьев с ручкой, перочинный ножик, карандаш, сургуч и маленькая линейка.

Я сейчас же переложила туда из сшитой мною картонной сумочки письма отца и записки из лазарета Д. Ствич и была в этот день так счастлива! Это ведь была моя первая собственность.

Мне казалось, что те, у которых были родные в Петербурге, не могли ощущать такой радости, имея и шкатулки, и портфели, а также и бывшие в дортуарах других классных дам, а не Ма-вой, покупавших на их деньги все для них необходимое.

Долго и после выпуска хранился у меня этот портфель, и только при переезде из одного места в другое он был в числе прочих вещей затерян.