Книга Нея - Эммануэль Арсан

Морис».

Мой ответ прост: мы просто обменивались своими мечтами, как делали это в последний день суда. Благодаря нашим письмам мы всегда неразлучны. Морис пишет, что мастурбирует регулярно, отождествляя себя со мной так тесно, что иногда чувствует, что я тоже должна достигать кульминационной точки в унисон с движениями его руки, где бы я ни находилась в данный конкретный момент… Мы не изобретаем какой-то специальный код для общения, как и не устанавливаем правил, но в наших письмах не обсуждается ничего, кроме нас и нашей любви. Морис описывает мне свою жизнь в тюрьме не больше, чем я свою учебу или родителей. Если он упоминает других заключенных или я пишу о каких-то неожиданных встречах, то это только в связи с нашей любовью, для сравнения и т. д. Мы очень быстро решили, что чрезмерная одержимость и то, что обычно называют верностью, «кастрируют» любовь.

Морис страстно убеждает меня не ограничивать свою любовную и сексуальную активность мастурбацией. Его не беспокоят бабьи фантазии, он не считает, что это может мне повредить. Он просто хочет расширить сферу нашего удовольствия.

Например, описывая, как я занималась любовью сначала с Сюзанной до ее замужества, а затем с Жан-Марком, я предлагаю Морису эротическое приключение с кем-нибудь из заключенных. Вообще-то не отказываясь, он все же не придает этой идее значения. Хотя он и лишен каких бы то ни было предубеждений, он пишет, что не чувствует склонности к гомосексуализму. К тому же, добавляет Морис, никто из его собратьев по тюрьме не привлекателен. Я, однако, не мастурбирую просто так. Одно из достоинств мастурбации заключается в сохранении жажды открытий и новизны. Я продолжаю агитацию в этом направлении столь настойчиво, что Морис в конце концов сообщает мне, что вступил в связь с молодым вором.

Выбор воришки я нахожу особенно удачным и поэтому счастлива. Нравится это или нет, но идея похищения тесно связана в нашем подсознании с идеей любви. Этого воришку, рабочего эмигранта из Испании, зовут Рамон. Они передавали друг другу записки, держались за руки в столовой, целовались в душевых. Морис прислал мне великолепное описание члена Рамона и вкуса его спермы в своем рту.

Мне недостаточно этого. Я склоняю их к мужеложству, прошу играть друг с другом, воображая меня поочередно каждым из них, хочу быть непосредственным свидетелем и участником их забав.

В то же самое время я, по существу, совращаю двух простофиль, словно провалившихся на экзаменах и отчисленных из колледжа первокурсников-политологов, вынужденных устраиваться работать на родительскую фирму. Незаметно, начав с развлечений втроем, которые они, как приличные молодые буржуа так ценят, я подталкиваю их к гомосексуализму. Один из них, Жан-Люк, предается страстному влечению так жестоко и ревностно, что мне даже становится противно, и я оставляю их наслаждаться их мученической любовной связью. Страсть для меня всегда убивает любовь. Я не могу ничего с этим поделать: возбуждает меня только нежность.

Но наша с Морисом переписка не может продолжаться слишком долго. Какой же надо быть растяпой, чтобы оставить письмо Мориса в школьной тетради! Но факт остается фактом: я нашла их — у своей преподавательницы естественных наук, толстой астматичной матроны с тяжелым запахом из-под мышек.

С намерением реабилитировать мое имя родители берут дело в свои руки и занимаются им вместе со швейцарскими тюремными властями, которые ограничиваются дисциплинарными мерами: бедный Морис для моей же безопасности должен вытерпеть двухмесячное одиночное заключение. Мама буквально расточает всевозможные советы по морали и гигиене, причем в весьма оскорбительных тонах. Письмо, о котором идет речь, недвусмысленно обнаруживает мои частные ежедневные занятия мастурбацией. Когда я ловлю взгляд матери, то вижу в нем неподдельный ужас. Еще бы: ненависть к удовольствию пустила такие глубокие корни в нашем обществе! Я больше не являюсь ее дочерью, я — неприкасаемая.

Спустя неделю меня отсылают обратно в Швейцарию. Пункт моего назначения — закрытое учебное заведение, специализирующееся на том, что прекрасно изданный проспект скромно называет «трудными случаями». Не являясь ни приютом, ни тюрьмой, Институт Лаклэрьер ручается за «восстановление ваших детей в социальной и эмоциональной действительности, откуда неразрешенная конфликтная ситуация временно вырвала их». К моему великому удивлению, Лаклэрьер не только комфортабельное, но даже роскошное заведение. Богатство отца позволяет ему требовать лишь всего самого лучшего, однако этот институт является и необыкновенным учебным заведением, директриса которого производит на меня сильнейшее впечатление. Удивительно то, что деньги здесь имеют результатом отмену всех ограничений, тогда как вообще, покончив с одними, остается только создавать новые, более сложные и строгие. Я упомянула Директрису: не хочу называть ее по имени. В своем сердце и в этом повествовании я буду продолжать называть ее Директрисой, потому что для меня она является и остается только таковой. Она единственная, кто меня контролирует. Она, однако, это отрицает, утверждая, что это я влияю на нее. Может быть… Но как бы я могла влиять на нее без ее руководства мной? Она была назначена директрисой Лаклэрьер в год моего приезда. Мы обе часто удивляемся такому совпадению. В Лаклэрьер тридцать обитательниц: слабоумных, с чрезмерно увеличенной щитовидной железой, нимфоманок, мечтающих о самоубийстве, — все они громогласно и невнятно бормочут, бессмысленно, раздраженно, обидчиво, глупо… Все они считаются не вполне нормальными, как и я. Конечно же, это профессор Юнгсфельд порекомендовала Лаклэрьер моим родителям. Я приезжаю туда, переполненная горечью. Они лишили меня писем Мориса, моего основного средства существования, причины жить. Я сразу же возлагаю ответственность на Директрису. Здесь каждый обращается к ней особым тоном, используемым в тюрьмах или монастырях для разговора с вышестоящей матушкой или начальником.

Прежде чем я успеваю открыть рот, Директриса описывает мое душевное состояние, не высказывая своих суждений по этому поводу. Она никогда ничего не одобряет и не порицает. Она обходится без обычных нотаций и коротко знакомит с программой в Лаклэрьер: каждое утро «лимузин для гостей», как его называют, будет отвозить меня в Монтрё на уроки во французской школе, а в конце дня забирать меня. Я должна как можно меньше участвовать в какой-либо активной деятельности группы, дополняет она, так как мой случай отличается от других в Лаклэрьер. Их задача будет заключаться, скорее, в том, чтобы заставить меня осознать существование других проблем, кроме моей собственной.

— Но мне кажется, у меня нет проблем, — резко говорю я.

— У других есть, вот что я сказала. После обеда, дважды в неделю, мы будем встречаться для беседы.

— А если мне захочется спать?

Я пытаюсь говорить своим самым нахальным тоном.

— Ну, поспишь потом…

Моя невоспитанность — просто формальность, поскольку я нахожу Директрису такой красивой, что перспектива беседы с ней дважды в неделю кажется мне действительно единственной привлекательной стороной предлагаемой ею программы.

Я никогда не потеряю интереса к Директрисе!