Книга Насмешник - Ивлин Во

Мы, ученики, не жившие при школе, всегда чувствовали присутствие наших родителей, близкое, благожелательное и, в крайнем случае, спасительное, да и пансионеры тоже, пусть косвенно, пользовались их покровительством.

Часто сообщалось о случаях в государственных или муниципальных школах, когда разъяренные отцы или матери врывались туда и мстили начальству за несправедливое отношение к их детям. В Хит-Маунте в нашем распоряжении было более мягкое, но не менее эффективное средство в виде заманчивого радушия наших родителей. Учителя все были холосты. Кто жил при школе, кто в скромных «берлогах». Им было приятно получить приглашение пойти куда-нибудь вечером, а те из них, кто помоложе и посерьезней, имели возможность обедать часто в непривычной для них роскошной обстановке ресторана на углу Фицджонз авеню и Фрогнал. Мой отец, не чинясь, время от времени принимал участие в этой по-человечески понятной системе подкупа, чем заметно облегчал мою школьную жизнь.

В нормальной английской школе-интернате есть день или два в году — дни спортивных выступлений или концертов, — когда она должна показать себя в наилучшем виде перед не слишком придирчивой проверочной комиссией со стороны тех, кому обязана своим существованием. Школа без пансиона подвергается проверке постоянно. Это позволяет не доводить дело до крупных скандалов. Позволяет повышать культуру преподавания, но не спасает ребенка от испытаний, выпадающих на его детскую душу в частной школе.

Я был очень умный малыш. Пойди я в одну из тех приготовительных школ, где натаскивают для учебы в Итоне или Уинчестере, думаю, я бы успешно ее окончил. Я был очень храбрый малыш. Привыкни я раньше к насилию и тяготам школьной жизни, я, возможно, так не отчаивался бы, когда столкнулся с этим в тринадцать лет. Пока же я был вполне счастлив. Школа всего лишь на время отрывала меня от любимых домашних занятий и привязанностей. Отец читал мне, я играл с Роландами, слушал, без всякой зависти, подробные рассказы брата о его подвигах. Особенно мне запомнились осенние вечера, когда я один возвращался домой после футбола в стелящемся над дорогой горьковатом дымке от куч палых листьев. В столовой, где шторы были опушены, а в камине пылал высокий огонь, меня ждал полдник: яйца, фрукты, чай. Когда со стола убирали, я тут же раскладывал тетради и учебники и делал уроки, пока не приходила служанка накрывать обед.

С уроками редко бывали какие-то трудности, но помню вечер, когда я в отчаянии пытался вспомнить основные формы латинских отложительных глаголов, будучи в состоянии, встречающемся в любом возрасте, когда мозг словно цепенеет. Когда вошла мать, я чуть не плакал. Она латыни не знала, но придумала для меня мнемотехнику, в которой чем нелепее были ассоциации, тем легче проходило запоминание.

— Molior — ухитряться, — сказала она. — Запомни, моль ухитряется делать дырки в одежде. — Я запомнил это навсегда.

Отец переодевался в ванной комнате. Когда он вышел, я искупался и улегся в постель в своей комнате, окруженный любимыми на тот момент вещами; мать слышала, как я молился. Это был мир уединения и любви, разительно отличавшийся от унылых школьных дортуаров, к которым были приговорены большинство моих ровесников.

2

Поскольку школа доставляла мне радость, а мать была счастлива быть со мной во второй половине дня, родители склонялись к тому, чтобы не переводить меня в интернатскую группу, однако соображения экономии взяли верх. Я был в том возрасте, когда естественным порядком должен был перейти в приготовительную школу брата, и тут началась Первая мировая. Большинство бизнесменов опасались неминуемой финансовой катастрофы, отец в том числе. Литература всякого рода, хорошая и плохая, пользовалась беспримерной популярностью, но перспективы были туманные; издание книг считалось ненадежным бизнесом, и в августе 1914-го газета «Дэйли телеграф», сотрудничество в которой давало приличную часть отцовского дохода, внезапно объявила, что больше не нуждается в услугах сотрудников, не состоящих в ее штате.

Отец, как всегда, скорый на принятие решений, отписал мистеру Гренфеллу, что не сможет далее платить за мое обучение (не знаю, какой он нашел способ продолжить мое образование), на что мистер Гренфелл ответил готовностью, если нет иного выхода, оставить меня на бесплатной основе. Отец с оттенком торжественности зачитал мне это письмо и предупредил, что отныне для меня дело чести быть образцовым учеником. Так сложилось, что мы избежали нищеты (хотя денег нам, как и большинству, не хватало) и отец так и не воспользовался этим любезным предложением, но этот случай укрепил его чувства симпатии к мистеру Гренфеллу и верности школе. Я долго разделял эти его чувства симпатии и верности, но не помню, чтобы я в благодарность стал усерднее и дисциплинированнее.

Поначалу война сильно меня будоражила. По дороге в Мидсомер-Нортон, куда меня отправили сразу, как она разразилась, я с восхищением подсчитывал часовых, охранявших мосты на железнодорожной магистрали. Следил за отступлением от Монса на Марну и рисовал бесчисленные картинки, изображавшие, как сражается германская кавалерия, окруженная английской пехотой, вся в крови и пороховой гари. «Отряд пистолетчиков» был распущен. Вместо вооруженного сопротивления Роланды и я посвятили себя помощи Красному Кресту, собирая и продавая пустые банки из-под варенья. Еще мы вырезали из линолеума подошвы для тапочек раненым солдатам.

Отец лишь на первые несколько недель поддался всеобщему энтузиазму. В Мидсомер-Нортоне он произнес речь перед призывниками, я слышал его: отточенным слогом и совершенно искренне он говорил, что, если кайзер одержит победу, шахтерам Нортона никогда больше не позволят играть в крикет.

Он много раз бывал на отдыхе в стране, по которой сейчас продвигались германские войска; каждый разоренный город был знаком ему, и он писал зажигательные призывы к возмездию. Списки потерь скоро отрезвили его.

Брат в своей автобиографии превосходно описал свое возвращение в школу в сентябре 1914-го. Изменения в Хит-Маунте были не столь заметными. Двое учителей пошли добровольцами в армию и при расставании со школой были награждены наручными часами. Двое или трое учеников, как оказалось, поменяли фамилии на звучащие более по-английски — один, имевший, к несчастью, фамилию Кайзер, стал Кингсли, — но мы и не думали насмехаться над ними. Был у нас учитель-голландец, которого мы считали шпионом. Были двое бельгийских беженцев, которым мы горячо пытались помогать. Что замечательно, в школе не было и следа той ненависти, которая, по многочисленным сообщениям, царила, похоже, повсюду. Тогда, как и сейчас, в Хэмпстеде жили много иностранцев. Мы в Хит-Маунте, возбужденные чтением средневековой истории, разделились на фракции шотландцев и англичан. Шотландец лишь на четверть, я был рьяным участником их партии, и мы, и англичане одинаково без всяких оговорок вербовали новых членов из мальчишек, чьи фамилии свидетельствовали об их иностранном происхождении. К тому же наши отцы значительно разнились по богатству. Некоторые ученики в дождливые дни приезжали в школу в больших автомобилях, укутанные в меховую полость, с шоферами, которые выскакивали, чтобы открыть им дверцу. Те из нас, кто брел в школу в галошах, не придавали этому ни малейшего значения, равно как не испытывали уважения или злобы к тем высшим существам. Думаю, все это было знаком истинно «хорошего тона», отличавшего школу.