Книга Любовь гика - Кэтрин Данн

– Не отвлекайся, внимательно набирай.

Вскоре я услышала в трубке длинные гудки.

Через полчаса Арти, растертый мочалкой и порозовевший, лежал на животе на массажном столе. Я налила немного масла ему на шею и стала втирать его в гладкую кожу на голове и вниз – в мускулистые плечи и спину. Арти смотрел в стену широко распахнутыми глазами.

– Кому ты звонил? И зачем? – спросила я.

Его плавники слегка приподнялись, когда он пожал плечами.

– Не твое дело, жопенция. Давай, три сильнее.

Недавно мы купили новый фургон, значительно объемнее прежнего. Впервые в жизни у Арти и близнецов появились отдельные комнаты, пусть небольшие, зато свои. Цыпа спал в общей комнате на откидном диванчике. Шкафчик под раковиной на кухне был гораздо просторнее, чем в старом фургоне, и мама покрасила его изнутри в ярко-синий цвет под названием «Синдбад-мореход».

Я думаю, фургон был куплен на деньги, собранные папой в поездках с Цыпой, хотя дела в цирке тоже шли в гору. В каждом городе, где мы давали представления, к папе буквально ломились артисты и циркачи всех мастей, ищущие работу и умоляющие посмотреть, что они умеют.

В новом фургоне Арти поставили массажный стол, обтянутый темно-бордовой кожей. Арти добился, чтобы стены у него в комнате задрапировали тканью такого же цвета. Понятия не имею, откуда он взял идею.

На следующий день папа с Цыпой вернулись домой на такси. Это был жаркий субботний день, публика валила валом. Мама как раз приготовила обед. Папа выглядел усталым и очень сердитым. Цыпа сидел на коленях у близнецов и ел бутерброд с джемом и арахисовым маслом. Папа пил лишь чай со льдом.

– Ал, что случилось? – спросила мама.

– Нечто странное, Лил. – Он покачал головой. – Не знаю, что и думать. Мы поселились в отеле, я пошел осмотреться, а Цыпа спал в номере. Потом я отвел его в ресторан, и мы уже собирались сделать заказ, как вдруг подошел управляющий отеля с тремя охранниками. Они вывели нас в коридор и попросили меня показать документы. Они вели себя вежливо и корректно, а я изображал озадаченного, но законопослушного честного гражданина, но тут появился начальник службы безопасности. Посмотрел на меня этак пристально, глазки маленькие, как две жопы селедки, и говорит: «Мы о вас слышали, сэр. Много слышали». В общем, они выставили меня из отеля и объявили, что мне не будут рады ни в одном из девяти сотен отелей их уродской гостиничной сети. Отныне и впредь. Как тебе такой поворот? Насчет Цыпы они ничего не заподозрили, а меня грозились арестовать за карманное воровство с использованием маленького ребенка в качестве прикрытия. Где-то я прокололся, но не могу понять, где и как.

Арти слушал его, озабоченно сморщив нос. Слушал молча. Говорить было нечего.

Так завершилась карьера Цыпы в качестве карманного вора. Папа «взял паузу, чтобы подумать», как он сам это назвал.

Но подумать о Цыпе всерьез папа смог лишь через какое-то время. У одного из огнеглотателей воспалились ожоги во рту, и около месяца папа почти безвылазно просидел в лазарете, изобретая наиболее эффективную мазь от ожогов. Близняшки начали сочинять музыку и обижались на папу, потому что он не разрешал им исполнять перед публикой песни собственного сочинения.

– Играйте классику. Людям хочется классики, – объяснял он. – Если заиграете что-то, чего они раньше не слышали, как им понять, хорошо вы играете или нет?

Близнецы обижались, и, чтобы их как-то развлечь, Хорст купил новую кошку, шелудивого детеныша леопарда, спасенного из какого-то придорожного зверинца. Мы вчетвером – близнецы, Цыпа и я – заразились от него стригущим лишаем. Конечно, папа нас вылечил, но Арти даже близко к нам не подходил. Под предлогом стригущего лишая он переселился из своей новой комнаты в раздевалку за сценой, где стоял его аквариум. И потом не вернулся в семейный фургон. Когда все вылечились, Арти вновь стал обедать за общим столом вместе с нами, но его личная жизнь проходила в «закулисье», как он сам называл комнатушку за сценой. Папа приставил к шатру охранника и посетовал на дополнительные расходы.

Марипоса, акробатка на зубах, пришла в «Фабьюлон», когда я была совсем маленькой. Она исполняла акробатические номера, держась зубами за двадцатифутовый шест, закрепленный на упряжи белой лошади Шатци, галопировавшей по кругу. У Марипосы был толстый курносый нос и открытая, добрая улыбка. Хрустальной Лил она нравилась.

Мы как раз сели обедать, когда Марипоса заглянула в открытую дверь фургона, и мама пригласила ее за стол. Та отказалась. Мол, она репетирует новый трюк.

– Но я хочу, чтобы ты посмотрела мое представление в четыре часа, Лил. Скажешь потом свое мнение.

Мы с мамой и Цыпой пришли в главный шатер ближе к концу представления, когда под вальс Штрауса на арену вышли Шатци и Марипоса. Мы стояли в проходе между двумя трибунами. Шатци была уже старенькой, но горделивой и быстроногой. Она бежала галопом по кругу, выгибая шею. Ее хвост развевался, как знамя.

Высоко наверху, в свете прожекторов под куполом цирка, Марипоса в пламенно-красном костюме выполняла сложные акробатические трюки, держась зубами за шест, который опасно раскачивался в ритме аллюра Шатци.

Я залезла на ящик для бутафории, чтобы лучше видеть. Мама приподняла Цыпу повыше и посадила себе на бедро. Мы видели, как Марипоса упала, но так и не поняли, как это произошло.

Она начала раскачивать ноги, чтобы перекувырнуться и выполнить стойку на руках на верхушке шеста. Либо Марипоса что-то не рассчитала, либо Шатци сбилась с шага. Одетая в красное фигура под куполом вдруг сорвалась и обрушилась вниз. Она упала на спину Шатци, бежавшей по кругу. Лошадь споткнулась и грохнулась на арену.

В ошеломленном мгновении тишины на вдохе толпы, готовящейся разразиться ревом, раздался пронзительный вопль Цыпы. И страшный крик Шатци, бьющейся в опилках.

Мама сунула Цыпу мне в руки и побежала к арене. Папа уже был там. В своих ослепительно-белых брюках-галифе он склонился над упавшими телами. Больше я ничего не видела, потому что Цыпа, орущий у меня в руках, загораживал обзор. Из его крепко зажмуренных глаз текли слезы, искривленный рот никак не закрывался, его жуткие вопли не умолкали. Зрители бросились к выходу из шатра, стремясь быстрее покинуть место, где случилась трагедия. В этом шуме я даже не слышала выстрела, прикончившего лошадь, но поняла, что Шатци отмучилась, потому что визгливые крики Цыпы, подобные реву сирены, сменились обычными сдавленными рыданиями.

– Больно, – плакал он. – Больно.

Я слезла с ящика, прижимая к себе рыдающего Цыпу, и отвела его домой.

Марипоса сломала лодыжку и тазовую кость, но перебитый хребет Шатци уже не поддавался лечению. Я легла вместе с Цыпой на откидной диванчик и держала его в объятиях, пока он плакал. Он все еще плакал, когда я задремала.

В тот вечер и на следующий день Цыпа не произнес ни слова. Он ничего не ел. Даже не поднимался с кровати. Лежал, свернувшись калачиком под одеялом, и смотрел в стену. Если мама переворачивала его лицом к себе и пыталась заговорить с ним, он тихо плакал. Если папа брал его на руки и укачивал, он заливался слезами. Когда пришел Арти и стал насмехаться над ним, Цыпа лишь молча таращился на него широко распахнутыми глазами, пока даже Арти не смутился и не ушел прочь.