Книга Голос одиночества - Ян-Филипп Зендкер

Много лет спустя вместе с женой Минь Фан он будет сидеть в тростниковой хижине в горах Сычуаня и смотреть на снег за окном. И Минь Фан, несмотря на темноту и холод, будет читать ему стихи и петь песни. Одна глава из «Дао дэ цзин» Лао‑цзы особенно врежется в память Да Луну.

Новорожденный младенец нежен и слаб.

Труп мертвеца крепок и не гибок.

Только что распустившееся растение нежно и слабо.

Засохшее растение твердо и не гибко.

Отсюда ясно, что нежное и слабое живет.

Сильное войско не победоносно.

Нельзя поломать связку прутьев.

Сильное находится внизу, а слабое – наверху.[5]

Еще один перл из тысячелетней сокровищницы китайской мудрости. Да Лун повторяет про себя эти строки и вспоминает голоса во дворе. Внезапно пахнувший в лицо легкий ветерок – холодное дыхание смерти.

Покажи ему кто‑нибудь это стихотворение раньше, найди его Да Лун в какой‑нибудь потрепанной книге в родительской библиотеке или в школе, то не понял бы, что с ним делать. Старая культура – старый образ мысли. Он разорвал бы эту книгу и выдал бы ее владельца властям.

Суровые времена создают суровых людей. Но сильное и суровое нежизнеспособно. Живет только нежное и слабое. И теперь они – соратники смерти.

* * *

Через полгода после смерти отца Да Лун был направлен в провинцию Сычуань, в отдаленную горную деревушку. Партия решила, что только труд и суровая крестьянская жизнь могут перевоспитать молодых городских интеллигентов: всех этих гимназистов, академиков и прочих профессорских сынков. Да Лун был для этого слишком молод, всего четырнадцать лет. Но он вызвался добровольно. И ему, как доказавшему на деле преданность революции, позволили встать в ряды бойцов армии Мао.

Историкам остается только догадываться, какую цель преследовал Мао Цзэдун этим приказом. Быть может, таким образом он хотел распустить набирающую силу Красную гвардию, которая все больше уходила из‑под его контроля. Но для Да Луна ответ на этот вопрос был очевиден: Великий Председатель предпринял последнюю попытку осуществить свою мечту о «новом человеке» – лучшем и более чистом, чем люди старого мира. И Да Луну выпало счастье принадлежать к поколению избранных.

Вместе с восемью своими товарищами Да Лун пришел в деревню, расположенную в двух днях ходьбы до ближайшего города. Первое, что он увидел, были два устремленных в небо белых дымовых столба да десятка два глиняных и тростниковых хижин, разбросанных по берегам реки посреди зеленого, изрезанного ущельями горного ландшафта. За ними террасами поднимались по склонам поля.

Да Луну выделили домик на краю деревни. Ни водопровода, ни электричества в нем, конечно, не имелось. Из перемазанных глиной стен кое‑где торчали пучки соломы. Кровати представляли собой две вмурованные в стены полки, под которыми можно было развести огонь, чтобы не замерзнуть насмерть холодной ночью.

Крестьяне выращивали рис, кукурузу и овощи, этим и жили. Да Луна удивило, что помощников из города они приняли без восторга. Секретарь местной партийной ячейки – низенький, крепкий человек с похожими на лопаты руками – благополучно пережил многочисленные политические чистки и управлял деревней, как собственной маленькой империей. Молодых горожан, изнеженных интеллигентских выкормышей, он презирал от всего сердца и никогда не упускал случая напомнить, кому председатель Мао обязан победой в гражданской войне. Крестьянам. Не студентам, не учителям, не торговцам и не рабочим. Таким крестьянам, как он.

Больше всех он ненавидел Да Луна, писаку, типичного городского чистоплюя. Слабый, с неловкими руками, тот совершенно не был приспособлен к тяжелой работе на земле. А рвение Да Луна во время ежедневных политических занятий только раздражало секретаря. Этот слабак мнил себя героем революции, хотя не мог толком выполнить ни одно поручение. Секретарь не упускал случая показать всей деревне его никчемность. Он заставлял Да Луна носить самые тяжелые корзины, направлял его на самые отдаленные и запущенные поля, посылал копать самые глубокие котлованы. Не раз Да Лун, надорвавшись, падал без чувств, и тогда товарищи на руках относили его в хижину. Но и там, отлеживаясь на соломе, Да Лун продолжал верить в «революционный дух» китайского крестьянства.

Остальные члены бригады, заметив такое отношение начальства к Да Луну, стали его избегать. Новая жизнь, а привычки старые.

Однажды, спустя две недели после китайского Нового года, секретарь ворвался в хижину Да Луна и переворошил солому на его ложе.

– Где красная книжка с речами председателя Мао? – закричал он.

– В моей куртке, – ответил Да Лун, вскакивая с полки.

В куртке? Как бы не так! Секретарь выхватил перепачканную книжонку из своей сумки и замахал ею под носом юноши. В куртке?! Почти на каждой странице – жирные пятна, буро‑зеленые разводы высохшего ила. И даже первоначальный цвет обложки было трудно определить из‑за налипшей грязи. Он нашел ее на берегу реки, в грязи. В грязи! Секретарь с наслаждением перелистывал отсыревшие страницы. Сзади на обложке чернели два размытых иероглифа: Да Лун.

– Должно быть, она выпала из кармана, – заикаясь, оправдывался Да Лун.

Другого объяснения этому не могло быть.

– Меня не проведешь, чертов вредитель! – Секретарь подошел к нему вплотную. Да Лун чувствовал на лице его теплое, зловонное дыхание, смешанное с едким запахом табака. – Это тебе так не пройдет, – пригрозил секретарь, развернулся и вышел за дверь.

Уже спустя два часа Да Лун сидел в парткоме. Кроме секретаря и двух его заместителей, в кабинете присутствовали партийные чиновники из района, которые ездили по деревням с ревизией и по случаю оказались здесь. Они передавали друг другу перепачканную книжонку, и каждый, кому она попадала в руки, мрачнел лицом. Жалкое состояние сборника было красноречивым свидетельством пренебрежения к самому вождю. Есть ли Да Луну что сказать в свое оправдание?

Да Лун молчал, чиновник повторил вопрос.

Да Лун открыл рот, но язык его не слушался. Он несколько раз набирал в грудь воздуха и выдыхал, не в состоянии произнести ни одного внятного звука.

Всему виной его неосмотрительность, оплошность. Непростительная – кто спорит? – но без всякого умысла. Тем не менее он готов понести заслуженное наказание. Кто он такой, чтобы идти против воли партии? В этот момент на память Да Луну пришел отец – и словно черные крылья вдруг затенили его мысли. О чем думал он, когда деревянная лестница скрипела под тяжелыми шагами гвардейцев? Очевидно, он не ожидал их появления, иначе давно уничтожил бы бумаги, спрятанные под половицей на кухне. Понял ли он, кто его предал? Какая мысль мелькнула в его голове за секунду перед прыжком?

Да Лун долго молчал, прежде чем снова обрел дар речи. Но что с ним случилось? Он не узнавал собственного голоса. Каждое слово давалось с невероятным трудом. Да Лун по нескольку раз повторял один и тот же звук, запинался, начинал снова, словно брал разбег, прежде чем произнести фразу.