Книга Гностики, катары, масоны, или Запретная вера - Ричард Смоули

Куртуазная любовь заключала в себе то, что современная психология называет проекцией. Воображение влюбленного смешивает его собственную «горнюю природу» с образом далекой Дамы, один лишь взгляд которой повергает его в пароксизмы восторга. По-видимому, некоторые из исповедовавших эту загадочную форму любви не отдавали себе отчета в возможности присутствия такого разграничения. Вне всякого сомнения, адепты катаризма и величайшие из числа трубадуров осознавали символическое значение образа Дамы, но также очевидно, что многие влюбленные приравнивали ее к реальным дамам из плоти и крови.

Если трубадуры были уклончивы в определении подлинной природы Дамы, то их поэтические наследники, среди них самый знаменитый — Данте, говорили о сути дела открыто. Мы могли бы определить всю литературную карьеру Данте как движение от «земного» чувства любви в отношении Беатриче, представлявшей собой реальную девушку, которую он впервые заприметил в возрасте девяти лет, до тех пределов, где она выступает для него уже как персонификация божественной мудрости, ведущей поэта через небесные сферы, как это описано в его «Рае». Но две эти ипостаси Беатриче неразрывно связаны между собой с самого начала. В своей автобиографической повести «Vita Nuova» [11] Данте вспоминает:

«В это мгновение — говорю по истине — дух жизни, обитающий, в самой сокровенной глубине сердца, затрепетал столь сильно, что ужасающе проявлялся в малейшем биении. И, дрожа, он произнес следующие слова: «Esse deus fortior me, qui veniens dominabitur mihi» [12]».

Данте и Беатриче никогда не соединяли свои линии судеб. Подобно трубадуру Данте довольствуется тем, что восхищается ею на расстоянии; Беатриче умирает в раннем возрасте. И при этом есть что-то чудесное в тех вспышках любви, которые Данте испытывает, просто приветствуя ее на улице:

«Когда она появлялась где-либо, благодаря надежде на ее чудесное приветствие у меня не было больше врагов, но пламя милосердия охватывало меня, заставляя прощать всем меня оскорбившим. И если кто-либо о чем-либо спрашивал меня, ответ мой был единственным — «любовь», а на лице моем отражалось смирение».

Заметьте, что Данте не жалуется по поводу невозможности воспользоваться благосклонностью Беатриче, но самый мимолетный ее взгляд приводит его в радость, граничащую с религиозным экстазом. Нечто внутри его самого преобразовывало вожделение в чувство преклонения. Это тоже являлось сущностной чертой куртуазной любви. Эта любовь не всегда все же исключала физический контакт, и тут основной акцент делался на преобразовании естественного влечения, а не на достижении само собой разумеющейся цели. И это не являлось вопросом чистой техники. Предполагалось, что возвышение сексуальной энергии до уровня высокой эмоциональной силы будет происходить спонтанно, благодаря естественной деятельности сердца.

Если поиски возможности подобного преображения покажутся нам сегодня достаточно странными, то надо вспомнить, каков был религиозный фон исторической жизни Европы того времени. Катары и католики расходились между собой по многим вопросам, но их взгляды на сексуальную жизнь были замечательным образом схожи: они считали ее злом. По мнению катаров с их манихейским наследием, секс приводил к тому, что искры Света удерживались в заточении во Тьме материи, тогда как для католиков он представлял собой прискорбную необходимость, позволявшую человеческому роду сохраняться в этом падшем мире. Исходя из разных мотиваций, обе религиозные группы стремились поставить во главу угла идеал поведения, предполагавший отсутствие проявлений сексуальной природы человека в отличие от демонстрации более чистого начала в нем.

По мнению Дени де Ружмона, представленному в его книге «Любовь в Западном мире», куртуазная любовь явилась прародителем романтической любви — какой она нам известна сегодня. Куртуазная любовь, определяющаяся принципиальной недоступностью возлюбленного, служила тем источником вдохновения, благодаря которому были созданы трагические сказания о Тристане и Изольде, истории о Ланцелоте и Гиневре в романах об Артуре. Позднее этот же импульс найдет свое выражение в трагедиях Шекспира, Корнеля и Тасина и достигнет своего апогея в произведениях романтиков, возвеличивавших обреченную страсть. «От желания к смерти через страсть — этот путь избрал для себя европейский романтизм; и мы все избираем этот путь до той степени, до которой мы можем это себе позволить, — конечно, бессознательно — имеется в виду целый набор обыкновений и манер, символика которого была разработана в лоне куртуазного мистицизма», — пишет де Ружмон.

Несомненно, де Ружмон преувеличивает суть дела. Романтическая любовь, по-видимому, может считаться универсальной. Во многих культурах, находящихся в стороне от магистрального западного пути, присутствует эта меланхолическая тональность, порождаемая сплетением любви и фатальности. Тем не менее де Ружмон, по-видимому, прав в одном отношении. Величайшие любовные истории, родившиеся на Западе, повествуют именно об обреченной любви. Тристан и Изольда не замыкают этот цикл, так же как не замыкают его истории, где фигурируют Элоиза и Абеляр, Ромео и Джульетта, Живаго и Лара и еще множество других великих любовных пар, представленных в истории и литературе. Де Ружмон утверждает, что это торжество трагического привело к повсеместной неудовлетворенности более однообразной, но и более стабильной подосновой семейной жизни, в результате чего, по его словам, ныне брак покоится на весьма шатком фундаменте.

Едва ли можно утверждать, что все сложности современных любовных отношений восходят к результатам деятельности трубадуров или их литературных наследников. Наши современные болевые точки — точно так же, как и проблемы минувших эпох, — по-видимому, отсылают нас к чему-то более глубокому в пространстве человеческой природы, проявляющемуся, например, в той неудовлетворенности, что проступает в нас в самые непредсказуемые моменты и по самым произвольным мотивам, — побуждая нас презирать знакомое и тосковать по далекому. Это далеко не новая конфликтная ситуация, она в изобилии порождала и самое лучшее, и самое худшее в человеческой жизни в целом и в любви в частности.

Крестовый поход против альбигойцев

Движение катаров на Западе достигло своего полноводного уровня примерно в начале тринадцатого века. Начало его заката может быть отнесено ко времени восхождения Иннокентия III на папский престол в 1198 году. Более чем какой-либо папа до или после него, Иннокентий III был захвачен идеей консолидации власти, как светской, так и духовной: вся его папская деятельность сводилась к попыткам возвысить свою власть над властью рядовых земных монархов. Прилагая все усилия для создания глобальной теократии, он вознамерился уничтожить дуалистические ереси, угрожавшие религиозному единству Европы.

В 1199 году Иннокентий послал миссию, состоявшую из цистерцианских монахов, в Лангедок — вести проповеди, направленные против катаризма. В последующие годы был направлен еще ряд миссий, возглавляемых клириками, в числе которых находился и Доминик Гусман, основатель доминиканского ордена. Вообще истоки образования ордена восходят к усилиям Доминика по обращению еретиков Лангедока в те голы. Иннокентий также потребовал от французской аристократии подавления катаров, но многие представители знати Лангедока — в первую очередь Раймунд VI, граф Тулузский, — отказались повиноваться. В 1207 году Иннокентий отлучил Раймунда от церкви. В следующем году, когда в Лангедоке был убит папский легат, Иннокентий организовал крестовый поход против катаров, обычно именуемый крестовым походом против альбигойцев (поскольку катары также были известны под именем альбигойцев).