Книга Королевский гамбит - Уильям Фолкнер

По-моему, когда они выходили, он даже не посмотрел им вслед, хотя в точности не скажу, очки отсвечивали. Тут я заметил, что он смотрит на шерифа, понял, что не сводит с него глаз целую минуту или даже больше, а после увидел, что он дрожит и дергается, по-старчески дрожит, хотя руки его лежат на столе неподвижно, словно это два комка глины.

– Выходит, вы дали ему уйти, – сказал он.

– Выходит так, – ответил шериф. – Но дайте срок, мистер Притчелл, мы поймаем его.

– Когда? – спросил старик. – Через два года? Через пять лет? Десять? Мне семьдесят четыре года, я похоронил жену и четверых детей. Как вы думаете, где я буду через десять лет?

– Надеюсь, на этом же самом месте, – сказал шериф.

– На этом же самом месте? – сказал старик. – Вы что, не слышали, что я только что сказал этому малому? Через полчаса дом становится его собственностью. А у меня теперь есть грузовик и кое-какие деньги. И я знаю, на что их потратить.

– На что же? – спросил шериф. – Вы ведь про этот чек? Да ведь на нем столько, что даже этому парнишке, вот он, перед вами, десять лет понадобится, чтобы спустить эти деньги, и то если тратить целыми днями, с раннего утра и до позднего вечера.

– Я потрачу их на то, чтобы достать того типа, который убил мою Элли!

Он вдруг вскочил и отшвырнул стул в сторону. Пошатнулся, но, когда шериф шагнул к нему, выбросил вперед руку и как будто собрался оттолкнуть его.

– Не нуждаюсь, – сказал он, тяжело дыша. И добавил, громко и хрипло, своим надтреснутым дрожащим голосом: – Убирайтесь отсюда! Убирайтесь вон из моего дома – все! – Но шериф даже не пошевелился, и мы тоже, и почти сразу же старик перестал дрожать. Правда, за край стола все еще держался. Но голос его теперь звучал ровно: – Принесите мне мое виски. Там, на буфете. И три стакана.

Шериф принес все – старомодный, граненого стекла графин и три высоких стакана с толстыми стенками – и поставил их перед ним. А когда старик заговорил вновь, голос его звучал едва ли не ласково, и я понял, что чувствовала в тот вечер женщина, предлагавшая ему принести завтра еду:

– Вы должны меня извинить. Я устал. Столько всего навалилось в последнее время, я просто сам не свой. Может, что мне нужно, так это хоть какая-то перемена.

– Только не нынче вечером, мистер Притчелл, – сказал шериф.

И опять он, в точности как когда та женщина предложила вернуться и приготовить обед, все испортил.

– Может, я сегодня никуда и не поеду, – сказал он. – А может, и поеду. Но вам, ребята, лучше вернуться к себе в город, так что давайте выпьем на посошок и за лучшие времена. – Он вытащил из графина пробку, разлил по стаканам виски, поставил графин на место и обвел взглядом стол.

– А ты, парень, – сказал он, – сходи-ка за ведром с водой. Оно там, на террасе, на полке.

Я уже повернулся и направился к двери, когда увидел, как он тянется к сахарнице и запускает туда ложку. Я так и застыл на месте. До сих пор помню лица дяди Гэвина и шерифа и до сих пор не могу поверить тому, что видел собственными глазами: как он ссыпает полную ложку сахара в неразбавленный виски и начинает размешивать его. Дело в том, что я не только смотрел, как дядя Гэвин играет в шахматы с шерифом, когда тот приходил к нам, но и видел, как отец дяди Гэвина, то есть мой дед, и мой отец, когда был жив, и другие мужчины, приходившие к деду в гости, пили холодный тодди – так у нас называют пунш, – и даже я знал, что, если хочешь приготовить холодный тодди, нельзя бросать сахар в виски, потому что сахар в неразбавленном виски не растворяется, а просто медленно оседает, спиралью, как песок, на дно стакана, что сначала надо налить в стакан воду и размешать в воде сахар – это вроде как ритуал – и только потом плеснуть виски и что это известно любому из наших, а уж тем более старику Притчеллу, который, должно быть, около семидесяти лет наблюдал, как готовят холодный тодди другие, и по меньшей мере пятьдесят три года готовил и пил его сам. И еще я помню, как человек, которого мы принимали за старика Притчелла, сообразил, но слишком поздно, что делает что-то не то, и вскинул голову в тот самый момент, как дядя Гэвин рванулся к нему, и размахнулся и швырнул стакан дяде Гэвину в голову, и как стакан глухо стукнулся о стену, и как расползается по полу темное пятно и раздается треск переворачивающегося стола и распространяется резкий запах пролившегося из графина виски и слышится крик дяди Гэвина: «Хватайте его, Хаб! Хватайте!»

Мы навалились на него все трое. Помню, как яростно он сопротивлялся, помню его гибкое и подвижное тело, у стариков такого не бывает; я видел, как он поднырнул под руку шерифу и как с него слетел парик; кажется, я успел разглядеть и все его лицо, с которого единым грубым движением стерли грим – пририсованные морщины и фальшивые брови. А когда шериф сорвал бороду и усы, с ними как будто сошла и кожа, и быстро побежала сначала розовая, а затем алая струйка, как если бы, готовясь в отчаянии сыграть эту последнюю свою роль, он цеплял бороду для того, чтобы не лицо скрыть, но пролитую им кровь.

Нам понадобилось всего тридцать минут, чтобы найти тело старого мистера Притчелла. Оно оказалось в конюшне, под яслями, в наскоро вырытой и прикрытой, чтобы снаружи было не видно, мелкой яме. Волосы его были не только покрашены, но и пострижены, и брови тоже подкрашены и подстрижены, а борода и усы сбриты. На нем была та же одежда, в какой Флинта доставили в тюрьму, и ему нанесли по меньшей мере один сокрушительный удар в лицо, вернее всего, тупой стороной того же самого топора, что раскроил ему череп сзади, так что старика было почти не узнать, а через две-три недели, проведенные под землей, труп вообще, скорее всего, не идентифицируешь. Под голову был бережно подложен большой, чуть не в шесть дюймов толщиной и двадцать фунтов весом, гроссбух с тщательно подобранными вырезками за последние двадцать, а то и больше лет. Это была хроника, история дара, таланта, который он в конце концов разменял не на то, на что нужно, и предал и который вывернул наизнанку и погубил его самого. Все тут было: первый шаг, путь, взлет на вершину, а после – падение; афиши, театральные программы, объявления и даже один настоящий десятифутовый плакат:

СИНЬОР КАНОВА

Непревзойденный иллюзионист

Исчезает на глазах у зрителей

Администрация выплатит тысячу долларов наличными любому мужчине, женщине или ребенку, которые…

Последней в подборке была вырезка из газеты, которая печаталась в Мемфисе, но распространялась у нас в Джефферсоне; это был не авторский материал, но просто извещение о последней партии, в которой он поставил свой дар и свою жизнь против денег и преуспеяния и проиграл: вырезка из полосы новостей, где сообщается о конце не одной жизни, но трех, хотя даже в данном случае двое отбрасывают только одну тень: не только безобидной дурочки, но и Джоэла Флинта и синьора Кановы, дата смерти которого также отмечена и сопровождается цитатами из тщательно составленных рекламных объявлений в «Смеси» и «Афише», где звучит уже новое, судя по всему, особого внимания не привлекающее имя, поскольку синьор Канова Великий к тому времени уже скончался и сейчас проходит испытание чистилищем то в одном цирке – шесть месяцев, то в другом – восемь, работая попеременно оркестрантом, конферансье, дикарем с острова Борнео, и, наконец, последняя степень падения, самое дно: гастроли по захолустным городкам с рулеткой, на которой можно выиграть поддельные часы и нестреляющий пистолет, пока однажды что-то, инстинкт, наверное, не подсказал ему мысль еще раз воспользоваться своим даром.