Книга Мой маленький Советский Союз - Наталья Гвелесиани

Он полагал, что разжаловал меня. А на самом деле разжаловал себя.

Вот и Олег прошел тот же путь, и я навсегда вычеркнула его из моей жизни.

Его – и таких же, как он.

С тех пор мы с ним больше ни разу не поздоровались.

А спустя еще какое-то время я раздружилась с Верой и Ирой.

Это произошло как-то незаметно. Как-то незаметно их утянуло, как на дно сонной реки, в более взрослую, размеренную, правильную жизнь, где не было места нашим играм во дворе – в прятки и казаки-разбойники, в бадминтон и волейбол, где исключалось сидение на трубах и деревьях и рассказывание историй о небывалом. Прогулки по ненастоящему «проспекту» закончились. После школы они отправлялись в кружок домоводства. После домоводства шли домой и занимались домом. И, надо полагать, прихорашивались, потому как влюблялись – пришла пора. И хоть ухажеров еще не было и в помине, Вере и Ире надо было выглядеть так, будто они, ухажеры, уже совсем рядом и вот-вот предложат тебе сердце и руку. А заодно ключик от золотой клетки.

Но это прозрение – начет ключика – было уже чисто моим, и оно было тем непроходимым рвом с водой, который всегда разводил меня по жизни с людьми, не ведающими в своих начинаниях про золотую клетку.

Так и получилось, что я снова осталось в своем большом дворе одна: в своем глупом детстве.

Но длилось это совсем недолго.

Как ослепительная чужестранная комета ворвалась в мою жизнь Лариса Раевская – такой же, как и я, вечный ребенок.

7

…Шел по дороге человек и плакал. Не украдкой – навзрыд. На весь белый свет. Рыдал неумолчно, а слезы, как струи поливальной машины, освежали асфальт и питали нежной солью пробивающуюся сквозь него траву. Сидящие на лавочках с газетами дедули вставали и, подойдя к человеку, пробовали утешить его шутками. Взоры их сначала ласково затуманивались, а потом прояснялись, как стекла едущих сквозь дождь машин, когда в них включались ходящие по стеклу штучки, напоминающие движущиеся на шарнирах руки Буратино.

Человеку все еще было можно, поскольку он был еще маленький и его горести казались всем маленькими, его горести лишь согревали дедов и даже по-своему радовали их.

А между тем горе плачущего человека было таким большим, что деды непременно умерли бы, задержись в нем на лишнее мгновение.

Но прелесть детства в том и состоит, что человек не задерживается, не отстает и не забегает вперед, – он просто идет, и все. Поэтому страшный миг горя так быстро сменяется мигом радости – так быстро, что замшелые деды не успевают заметить глубины того и другого.

Пока этот человек шел, я была занята позади нашего дома одним очень важным делом: приручала волков. Нет, наш дом стоял не среди дикого леса, но диких людей в округе хватало. И поэтому среди бродячих собак и кошек тоже водились дикие, шарахающиеся от людей. И самыми непримиримыми по отношению к человеческой стае были два серых, приземистых, длинношерстных, остромордых пса, абсолютно не отличимых друг от друга, как братья-близнецы. Их-то и прозвали волками.

Из-за них ни взрослые, ни дети не отваживались свободно разгуливать на поляне за домом. Поляна предшествовала садам, от которых ее отделял овраг. В этом овраге, среди высокой травы и кустарника, и обитали большую часть дня волки.

Но они могли выдвинуться и на саму поляну – залечь там, греясь на солнышке, среди высокой травы с полевыми цветами, росшими здесь особенно буйно. И вот тогда кто-нибудь из взрослых или детей, оказавшись на поляне, мог обнаружить метнувшегося к нему с глухим рычанием оскаленного волка. Оставалось одно – бежать со всех ног. А щелкающий зубами волк, прогоняя непрошеного гостя со своей территории, внезапно отскакивал вбок и убирался восвояси, безмятежно и даже как-то лениво, если не сказать иронично, помахивая хвостом. В равнодушно скользящем по людям взгляде чувствовались – даже издали – презрение и холодный расчет. И вот этих-то двух волков я и решила приручить.

Для этого я каждый день приходила на поляну и просто стояла на ней, не нарушая границ, за которыми могло последовать нападение волков. С собой я приносила еду – куриные кости и круги колбасы.

Уходя, я оставляла угощения на месте, где стояла. Но на следующей день я обычно находила все это тронутым лишь муравьями.

Тогда я стала понемногу заходить в глубь поляны и, обнаглев окончательно, однажды отважилась подобраться к оврагу и оставила пищу там. А потом, повернувшись к оврагу спиной, сразу же ушла.

Каково же было мое ликование, когда я высмотрела из-за кустов, как один из волков, сумрачно выбрел из своего логова, подошел к особенно ароматным в тот день косточкам от только что съеденной дома курицы, а потом, сонно-равнодушно обнюхав их, несколько раз осмотревшись и даже как будто вздохнув, сосредоточенно принялся за трапезу.

Ринувшись домой, я слила в большой алюминиевый таз остатки супа с курятиной, свалила почти все томившиеся в морозильнике сосиски, добавила круг колбасы и накрошила сверху хлеб. Это свое художество я, чуть не разлив его от нетерпения и из боязни столкнуться во дворе с отлучившейся в магазин матерью, принесла на поляну и, поставив у оврага, тут же развернулась, чтобы удалиться в свою засаду за кусты; при этом я стараясь ступать спокойно и неторопливо, чтобы не выдать волнения.

И конечно же была вознаграждена бесконечной радостью, когда из своей засады вышел один волк, потом второй, и они преспокойно вылакали всю эту окрошку.

Так у нас с тех пор и повелось – я приносила таз, полный еды, оставляла его, делано-безразлично поворачивалась и уходила. А после, вернувшись, забирала пустую посудину.

Чуть позже я рискнула оставаться на краю поляны, как официант в кафе. И волки милостиво позволяли мне это. А однажды, когда я, поставив на землю таз с еще теплой едой, привычно повернулась, намереваясь уйти, сзади к моей ноге прикоснулся шершавый язык. «Останься!..» – нежно сказал мне этим робким прикосновением волк.

Но я не осталась, я прошла на край поляны и устало опустилась в траву, избегая смотреть на сосредоточенно жующих, поглядывающих на меня украдкой волков.

В горле у меня стоял ком, и на душе было вовсе не радостно, а печально-печально.

Какой же я была, однако, сволочью! Зачем я приручала, зачем прикармливала этих недоверчивых и таких благодарных существ?

Только затем, чтобы развлечься. Никакой доброты за этим не стояло.

С тех пор я прекратила эти обильные пиршества, приносила им только кости и остатки еды, но и этим они так же вежливо-добродушно довольствовались.

Однажды, когда я сидела на своей – теперь уже своей – поляне, куда меня беспрепятственно пускали где-то в тот день загулявшие (а они иногда исчезали на сутки-двое) волки, я и увидела бредущего по дороге громко плачущего человека.

Этим человеком была Лариска-собачница – та самая девочка из ближнего к нашему, спаянного с ним углом, соседнего пятьдесят седьмого дома. Только на сей раз она была без собак и, пожалуй, в таком состоянии могла бы и не заметить двух моих волков, даже если те бы рискнули выбежать, приветливо помахивая хвостами, к ней навстречу, а навстречу к ней выбегали, как правило, все четвероногие, включая диких.