Книга Жертвоприношение - Грэхем Мастертон

– Дам тебе тридцать фунтов за этот металлолом.

– Я не хочу тридцать фунтов, я хочу, чтобы она ездила, и все. Мне не нужно, чтобы она выглядела как новенькая. Вмятины мне не мешают. Но если вы сможете починить шины, стекла и рулевое колесо… Насчет тахометра не беспокойтесь, а вот спидометр мне понадобится.

Он замотал головой, словно вытряхивая воду из ушей.

– Она того не стоит, приятель. Не стоит усилий. Лучше взять новую. Иначе одни только запчасти обойдутся в триста фунтов.

– Вот, черт, – ругнулся я.

Он пнул одну из спущенных шин:

– В гараже есть «Форд Кортина» 78-го года, можешь взять за триста. Немного битый, но на ходу.

– Ну, не знаю. У меня сейчас нет трех сотен.

Здоровяк пожал плечами:

– В таком случае, приятель, ничем не могу тебе помочь.

Он укатил на своем грохочущем пикапе, выпустив облако грязного дыма. Я постоял какое-то время в сумерках, слушая шелест деревьев и стрекот крыльев летучих мышей. И вернулся в дом, где на кухне меня ждала Лиз. Она готовила запеченного цыпленка. Пахло очень вкусно, но я не чувствовал голода. Я все ждал, что снова услышу царапанье и шорканье, далекий гулкий шум и нечеловеческие голоса. Меня пугало даже собственное отражение в незашторенных окнах и застекленных фотографиях в коридоре.

Дэнни, стоя на коленях на одном из кухонных стульев, что-то рисовал цветными карандашами. Я наклонился над ним и посмотрел на рисунок. Это была худая девочка в белой ночной рубашке, с тонкими красными лентами, свисающими с волос, и лимонно-зелеными щеками. Милашка Эммелин.

– Поиграй с нами, – произнес Дэнни писклявым девчоночьим голосом. – Нас очень много, и тебе с нами будет весело.

– Дэнни, – предупредил я его. – Не надо.

Он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами. Они были несфокусированы и странно блестели, как будто он плакал. Помолчав с минуту, он вернулся к рисованию. В этот момент я чувствовал себя совсем беспомощным, словно он по какой-то причине выскользнул из-под моего контроля.

Лиз поставила цыпленка в духовку и тоном заправской супруги спросила:

– Ну?

– Что ну? – поинтересовался я.

– Ну что он сможет сделать с машиной?

– А, с машиной… Меньше чем за три сотни фунтов – ничего. Сказал, что лучше купить новую.

– И что ты собираешься делать?

– А что я могу? Буду работать здесь, пока не смогу позволить себе новую, только и всего.

– Я все-таки считаю, что ты должен сообщить в полицию. Этому Берперу, или как там его, место за решеткой.

– Белчеру, – поправил я ее. Я подошел к холодильнику, вытащил большую бутылку холодного Соаве[25] и налил два бокала.

– Наверное, ты права. Но тогда мне придется отвечать на некоторые неудобные вопросы. Например, почему документ об уплате дорожной пошлины просрочен, и почему машина не застрахована?

– У тебя не было страховки? – с недоумением спросила Лиз.

– Я не мог ее себе позволить. Джени вычистила счет жилстройкооператива до последнего пенса.

– Вот свинья.

– Да уж. Но я, наверное, заслужил это. Не очень хорошо с ней обращался.

Лиз сделала глоток и посмотрела на меня взглядом, в котором читалась удивительная, не по годам, зрелость.

– Ты же не бил ее?

– Нет. Просто не уделял ей внимания. Думаю, иногда игнорировать – хуже, чем избивать.

– Может, тогда надо было колотить ее.

Я сел.

– Не спрашивай. Может, я вообще никогда не любил ее. Если уж на то пошло, может, я даже не знаю, что такое любовь. Понимаешь, настоящая любовь. Такая, ради которой умирают.

– Не думаю, что многие умирают, – сказала Лиз. Она улыбнулась и добавила: – Когда мне было лет девять, у меня была золотая рыбка. Я очень ее любила. Ее звали Биллиам. Я сказала матери, что, если Биллиам умрет, я убью себя. Поэтому, когда она действительно умерла, мать мне об этом не сказала. Соврала, что рыбка убежала. И я, как идиотка, ей поверила. Сказала всем одноклассницам, что объявляю награду в 10 пенсов тому, кто найдет ее. Они оказались еще большими идиотками и стали ее искать.

– Что ты хочешь этим сказать? – поинтересовался я. – Что нельзя ни в кого влюбляться – даже в золотую рыбку?

Лиз пожала плечами:

– Не знаю.

И она рассмеялась.

В этот момент на кухню вернулся Дэнни. Я даже не заметил, что он уходил. Он держал под мышкой альбом для рисунков, вид у него был хмурый.

– Куда делся тот дядя? – сердито поинтересовался он.

– Ты имеешь в виду человека из автосервиса?

– Нет, того, что на фотографии.

– Какой фотографии?

– Которая там. Я рисовал Милашку Эммелин, а потом мы с дядей в цилиндре пошли смотреть на фотографию этого дяди, потому что я хотел нарисовать его правильно, но он исчез.

Я был в шоке. Кисти рук и спину начало жутко покалывать – знак дурного предчувствия. Это снова началось… дом шевелился… тени мерцали… в комнатах верхнего этажа тихо бормотали голоса. Почему-то в голову пришли давно забытые строки: «А на стенах черный бархат, бархат мягкий, точно грех. Карлики ползут по складкам, прячась в бархат, словно в мех» [26].

Должно быть, речь в стихотворении шла об апартаментах Короля Филиппа. Но в детстве мне казалось, что в нем речь идет о моем шкафе, где с наступлением темноты в одежде прятались маленькие злые человечки, и это всегда меня пугало. Каждую ночь я дважды проверял, заперта ли дверца шкафа, а еще припирал ее стулом. И все равно слышал, как карлики ворочаются внутри, тихо побрякивая проволочными вешалками.

Я думал, что давно забыл то ощущение беспомощного страха, которым эти строки насквозь пропитывали меня. Но когда Дэнни сказал: «Он исчез», – оно вернулось ко мне, и на какое-то время я лишился дара речи.

– Как он мог исчезнуть? – наконец спросил я пересохшими губами.

– Его больше нет на фотографии.

Я последовал за Дэнни в коридор и включил свет. В дальнем конце висела фотография «Фортифут-хаус, 1888 год». Я подошел к ней, наклонился и внимательно осмотрел.

Дэнни оказался прав. Молодого мистера Биллингса на ней больше не было. Его тень по-прежнему оставалась там, словно брошенный на клумбу с розами плащ, но сам человек как будто испарился.

– Это какой-то розыгрыш, – заявил я. – Люди не исчезают с фотографий. Такое просто невозможно.