Книга Танец бабочки-королек - Сергей Михеенков

– Да я чего… – испуганно отозвался из тёмного угла Губан. – Я устав не нарушал.

– Так вот знайте: где бы мы ни были, в каких бы обстоятельствах ни оказались, мы должны в первую очередь помнить о том, что мы есть бойцы Красной армии. Если узнаю о недостойном поведении или ещё о чём-то порочащем звание красноармейца, пеняйте на себя. Мы здесь – в боевой обстановке. Решение буду принимать, как в бою. Узнаю, что пристаёте к хозяйкам или что-то в этом роде, пеняйте на себя.

– Да там, может, и приставать не к кому, – ухмыльнулся Кудряшов, осторожно трогая пальцами подбородок. – Пелагея Петровна, как я понял, постарается…

– Я своё слово сказал: узнаю – по законам военного времени… Поняли?

– Подожди, Сашка, ты что, как с цепи сорвался? Я что тебе – враг? Ты мне просто не доверяешь. С самого первого дня это чувствую. Ты вот что: командовать командуй, но не комиссарь. Я постарше тебя. Жизнь знаю с разных сторон. И ты меня не учи, каким голосом у скупой хозяйки корку хлеба выпрашивать. В личную жизнь не лезь. Хоть ты и командир.

– Для нас здесь личной жизни нет и не может быть.

– Ладно, давай не будем об этом. Есть она или нет, не нам это решать… И как тебя наш майор послушался? Я вот до сих пор думаю и понять не могу. Командир полка, боевой офицер с орденом, а послушался какого-то сержанта! Что из этого вышло? Что?! Положил всех. Если бы он тебя тогда не послушал… Да мы бы сейчас уже где-нибудь в тылу, в запасном полку кантовались. Майор знамя нёс. Никакие бы особняки не придрались.

– Майор Алексеев был честный человек и настоящий офицер. Он исполнил свой долг. Мы дрались. Задержали противника. Нанесли ему большой урон. Выполнили приказ. Я считаю, что все достойны благодарности за тот бой. И ты, Кудряшов, тоже.

– Спасибо за награду. Я её уже чуть не получил, – и Кудряшов шлёпнул себя по лбу ладонью.

– Мы там тоже были.

– По твоей вине.

– Я свои слова сказал: за бой – благодарность.

– Благодарность командования, – ухмыльнулся Кудряшов, – это для меня слишком много. Мне бы хотя бы на одну завёрточку, покурить. А?

– Я не курю, Кудряшов. Мне нечем тебя угостить. Извини.

Погодя, когда уже остыли оба, и мгновенная злоба, сменившаяся отчуждённостью, стала иссякать, Кудряшов вдруг спросил:

– Командир, а кто такой Мехлис? Ну, помнишь, капитан нас стращал каким-то Мехлисом? Прокурор, что ль, какой?

И Воронцов, хорошо зная, кто такой Мехлис, потому что на занятиях по политической подготовке не раз штудировал его статьи и наставления для красноармейцев и политработников, зачем-то вместо правды сказал:

– Не знаю. Тоже какая-нибудь сволочь. Вроде того капитана. Только рангом повыше.

– Жид, наверно, – и Кудряшов выругался.

– А у нас в деревне много жидов живуть, – отозвался Губан. – Рядом с деревней ихнее мястечко. Хорошие, добрые люди.

– Один из этих добрых людей кулачил нашу деревню и сестёр моих погубил, – тяжелея взглядом, отозвался Кудряшов.

Вечером Пелагея увела Губана и Кудряшова. Вскоре возвратилась. Посмотрела на Воронцова и улыбнулась:

– Что ты ему такое наговорил?

– Кому?

– Да Савелию этому. Смирный такой шёл, молчаливый. Я ему: не серчай, братик, я тебе ещё живую бабушку подыскала. А он: да нет, говорит, всё нормально, командир у нас очень строгий, приказал личную жизнь отставить и заниматься исключительно штудированием Боевого устава пехоты Красной армии, – и она засмеялась, вздрагивая плечами. – А они тебя слушаются. Особенно этот, второй, белорус.

– Губан – исполнительный и дисциплинированный. С ним никаких проблем. А Кудряшов… На самом деле он хороший человек. Характер такой. По дому скучает. И судьба у него тяжёлая.

– По бабе он скучает, – простодушно возразила Пелагея. – Покобелиться охота – вот и вся судьба.

Перед тем как перебраться в дом, Воронцов завернул в тряпку револьвер с тремя патронами и трофейный десантный нож, поднял за печью подгнившую и ослабевшую на гвозде доску и сунул свёрток в надёжные потёмки.

Глава восьмая

Курсант армейских курсов младших лейтенантов старшина Нелюбин лежал в рыхлом сухом снегу на опушке леса и лихорадочно рубил длинным тяжёлым осколком снаряда мёрзлую землю. Их взвод расположили фронтом к дальней деревушке, видневшейся за ровным белым полем примерно в полутора километрах от леса. Позади артдивизион разворачивал и устанавливал противотанковые пушки. Торопливо снимали с передков сведённые станины, так же торопливо отгоняли назад, в безопасное место, конные запряжки. В овраге копошились миномётчики. Всё происходило молча, ни крика, ни громкой команды. Только ржанье лошадей и хруст снега в лесу. Потом, у артиллеристов, начали стучать металлом по металлу, будто там сразу несколько ломов одновременно торопливо забивали в мёрзлую землю. Так оно, видимо, и было: не смогли вкопать сошники – забивали железные штыри и ломы, чтобы орудия имели упор и не откатывались при стрельбе.

Немецкий артналёт уже закончился. Снарядами и минами был изрыт и переломан весь лес вокруг. Их взвод вывели на огневые после того, как немцы обработали передний край.

Вот бы побросали по опушке с десяток-другой мин потяжелее, пока нас тут не было, подумал старшина Нелюбин. Можно было бы устроиться в тех воронках. Всё было бы легче обживаться на новом месте. А тут… Попробуй выдолби в мёрзлой земле окоп.

Их курсантским взводом пополнили стрелковую роту.

Рядом, по правую руку, окапывался молодой боец по имени Святослав. Москвич. Лопаты у него тоже не оказалось. Подобранной где-то по пути консервной банкой он разгрёб снег, набросал перед собой высокий козырёк бруствера и теперь лежал на спине, курил, пускал вверх над своим ненадёжным сугробом синий дымок. Расстегнул полушубок: вспотевшая гимнастёрка парила.

– Эй, браток, закапывайся-ка в землю! – окликнул его старшина Нелюбин. – Снегу-то ты много нагрёб, только он тебе в бою плохая оборона. Снег пулю не остановит.

– Так нечем же копать, отец, – отозвался Святослав.

– Нечем… Поищи. Что ж ты, ёктыть, солдат… Вон, поди у танка что-нибудь найди. Железяку какую-нибудь, – и старшина вздохнул, подумавши про себя: такой же ветродуй, как мой Гераська, говори не говори… Всё же рано таких на войну отпускать.

Серёгин Т-26 рыжей ржавой коробкой, наполовину заваленной снегом, стоял в молоденьком березнячке позади их окопов метрах в двадцати-тридцати. Когда взводный развёл их по опушке и старшине Нелюбину досталось это место, он сразу понял, что позиция-то у него дрянь. Опасная. Сгоревший танк, который хорошо просматривался с поля, – распрекрасный ориентир. Все пристрелочные снаряды полетят сюда. И только потом, опять же через них, будут уводить вправо или влево, в зависимости от того, по какой цели будут бить. И хоть немцы уже провели артподготовку, танки, появления которых ждали вот-вот, тоже стреляют снарядами, и, между прочим, очень точно.