Книга К Лоле - Максим Лапшин

— Кто вам нужен? — спросил брат, не меняя вальяжной позы. Я довершил разворот: на пороге комнаты стояла троица из свадебного конфликта с рослым «кацо» посередине, с липнувшим в ту ночь к стене маломеркой и еще одним шибздиком, по параметрам похожим на первого. Для верности я снял очки — нет, этого не помню. Они посовещались, рослый выступил на шаг вперед и сказал, обращаясь к моему брату: «Он биль наш гость. Извините». Затем дверь за ними закрылась.

Брат недоуменно пожал плечами, встряхнул газету и произнес: «К нам на комбинат скоро японцы приедут». Пройдя по комнате, он включил ящик, чтобы послушать новости и прогноз погоды, а я вынул из папки красную тетрадь со священным текстом и приготовился писать.

— А где Николаша? — спросил брат, клацая переключателем телевизионных каналов.

— У него медовый месяц в Ховрино. А возможно, где-то в его окрестностях. В институте уже давно не появляется, и бумажка с его телефонным номером куда-то запропастилась. Ума не приложу, где я ее в последний раз видел. Не единственная, кстати, пропажа, сегодня утром обнаружил, что телефон Лолы утратил свою целостность, помню только три первые цифры из пяти: 3–12. Почему-то моя забывчивость, поглотившая уже немало имен и событий, принялась за ее номер с хвоста.

— Кто она, эта Лола?

Раз уж у меня загудела самолетная тема, то Лола — это полет на бомбардировщике с отваливающимся крылом. Еще есть Зора — боязнь навигационных приборов и отсутствие веры в их колеблющиеся показания. Как-то примерно так ответил я брату. Он опять заглянул в газету, словно прежде, чем начать говорить, ему необходимо было свериться с ее содержанием.

— Возможно, что те, о ком ты ведешь речь, просто женщины, которых не устраивает твой типаж. Они понимают, что ты не глуп, им даже интересно с тобой, но они воспринимают тебя только как приятеля, ты не обладаешь фенотипом, который их приковывает. Ни одну из них я не знаю, но у меня складывается впечатление, что, расшибись ты хоть в лепешку, ничего кардинально не изменится.

Брат снова уткнулся в газету. Зная его привычки, выработанные десятилетней семейной жизнью, я посмотрел на часы и предположил, что через тридцать, максимум сорок минут, в продолжение которых я буду тщетно призывать изготовившегося было к диктовке, но отлетевшего ангела, он уснет в неизменной позе, уронив чтение на пол. Сбылось на тридцать второй минуте. Телевизор, нарушитель драгоценной тишины, из которой в любой момент может заструиться словообразующий ток, выключать нельзя — брат сразу же проснется и забурчит сонным голосом: «Зачем? Я же смотрю…»

Чуть ниже левого плеча из крупной петли моего свитера выглядывает кончик светлого волоса. Я начинаю высвобождать его, он оказывается неожиданно длинным, девичьим, и, держа перед глазами его неравномерно бегущую вниз синусоиду, я гадаю о вероятной владелице волоса. Оксана носит короткое каре, Зора темнее, и по сходному признаку вслед за ней исключается большинство знакомых девушек, с которыми я когда-либо склонялся над одним учебником в библиотеке или сидел плечом к плечу в аудиторном зале. Можно предположить контакт с незнакомкой, но в последние недели я избегал тесных очередей в студенческой столовой. На время свадьбы свитер был сложен и убран в шкаф. Быть может, волос вплелся в шерстяные нити давно — он сделал несколько извивов меж узлов и петель, и я их заметил, когда извлекал его наружу. Вьющиеся растения на готических гербах означали, должно быть, изворотливость и одновременно настойчивость взрослых членов семьи. Волос плавно колышется и светится с переливом, по всей длине гоняет золотая искра.

В день второго свидания с Лолой я носил этот свитер. За столом в читалке Лола сидела с правой стороны, но, когда мы вместе шли по коридору, она была довольно близко слева от меня. Распущенные волосы покрывали ее плечи и… пожалуй, я ничего больше не в состоянии вспомнить. Остальное, румянец на щеках, лазер в глазах, огненное рукопожатие, — могу лишь домыслить.

«Мои воспоминания тоже вянут, устаревают, как грампластинки или обложки журналов, но я всегда ищу, чем оживить, чем обновить их. Ищу и, как правило, нахожу: то солнечный свет, простреливающий улицу в новом ноябре, то ленивая утренняя акварель на фасадах домов — в основном идут в дело неодушевленные предметы. Видимо, такого же свойства и вечный моторчик памяти. Вчера по случаю своего выздоровления друг пригласил нашу небольшую компанию в кинотеатр на старый диснеевский мультфильм Snow White. Я снова благодарен судьбе, ты опять ожила в красоте и прелести сказочной девочки. Вы так похожи. Очаровательная манера жмуриться смеясь, грациозные, неосознанно кокетливые жесты, так по-разному звучащий голос.

Теперь, когда я увидел, что моя сказка жива, разве я могу увлечься другим, разве могу довольствоваться обычным, тем, что не удивляет меня? Ни умом, ни телом, ни сердцем — никак».

Вроде бы никак. В меньшей мере телом и в большей сердцем. Касательно ума сам сказать ничего не могу. Разве что покритиковать соседний департамент памяти, который сегодня меня подводит. Факт. Что-то не помню я этой «никаковой» заметки. Страница, написанная синей капиллярной ручкой. Ага, есть. Компания школьных ветеранов. Зимние каникулы у родителей в Новосибирске во время моего академического прогула. Продолжая вспоминать, отпускаю волос за дверь, чтобы мозглявый сквознячок унес его по коридорному тоннелю на станцию любого другого мечтателя. Это волос Александры, которая, сидя утром на скамейке в физкультурном зале, держала на коленях мой свитер, пока я показывал двум чайникам из тридцать первой группы, как делается трехочковый бросок в баскетболе. Четыре раза попал и два раза облажался. Итоговая результативность — шестьдесят шесть процентов. Неплохо без разминки. И перед девушкой не стыдно.

В правом ухе скрипит: дверь снова подает свой старческий голос. Нахожу среди мелкого барахла на полке воткнутую в колпачок от шариковой ручки пипетку и, набрав в нее растительного масла, закапываю в петли. Брат начинает храпеть, теперь телевизор можно выключить, но одухотворенная тишина все равно не наладится. Так что пусть работает. С грустью смотрю я в раскрытую тетрадь — слово, записанное в нее последним, кажется изваянием из серого камня, бульдожьей мордой, титаном, воздвигнутым не слабосильным мной, а кем-то иным — со стальной волей и запредельной скоростью нейронов в мозгу. Хотя это всего-навсего слово «мышь».

Запираю тетрадь в несгораемый сейф, которого у меня нет. Зевая шире себя, заваливаюсь на кровать без хозяина и постепенно засыпаю без сновидений, невзирая на вспышки и хлопки, сопровождающие «Разборки в маленьком Токио».

Весь следующий день был, даром что весенний, ненастным и темным. Смуты на небе выдалось больше, чем на земле, серебряно блистали спицы первого в году дождя. Острия спиц, скрипнув, вонзились в утро и вновь появились за полночь из мягкой темноты. Брат уехал в Кунцево в моей куртке, а я не пошел в институт, потому что запоздавшее темно-вишневое кашемировое пальто, которое он привез мне в подарок из Минска, необходимо будет продать, чтобы вернуть долг бутлегерам. Щеголять в нем мне не придется.

Провел целый день в кровати, читая журнал «Юность» за 1983 и 1982 годы. Изредка поднимался, чтобы взглянуть в окно меж дрожащих дорожек, оставляемых на стекле каплями дождя. Когда ветер ударял в окно, капли двигались наподобие разбегающихся тараканов.