Книга Зулейка Добсон, или оксфордская история любви - Макс Бирбом

Зулейка и герцог дошли до Солонницы.

— Мелизанда! — крикнула Зулейка наверх.

— Постойте! — сказал герцог. — Мне есть что вам сказать.

— Ну так скажите лучше без шкатулки в руках. Пускай горничная ее отнесет наверх. — Она снова позвала Мелизанду, и снова безуспешно. — Наверное, зашла к домоправительнице или еще куда. Поставьте шкатулку внутри. Мелизанда потом ее поднимет.

Она открыла дверь; герцог переступил через порог с романтическим трепетом. Возвратившись в лунный свет спустя миг, он понял, что про шкатулку она была права: та губительна для самовыражения; и хорошо, что он не заговорил по пути из переднего двора: душа требует жестов; и сейчас он первым жестом схватил Зулейку за руки.

От неожиданности она не могла пошевелиться.

— Зулейка! — прошептал он. Она онемела от злости, но резким рывком освободила запястья и отскочила.

Он засмеялся.

— Вы меня испугались. Вы испугались моего поцелуя, потому что боитесь меня полюбить. Сегодня днем — вот здесь — я почти вас поцеловал. Я вас принял за Смерть. Я был влюблен в Смерть. Я был дурак. И вы тоже, дорогая моя несравненная: вы дурочка. Вас пугает жизнь. Меня нет. Я люблю жизнь. Я буду жить ради вас, слышите?

Она стояла спиной к двери. Злость в ее глазах сменилась презрением.

— Вы собрались, — сказала она, — нарушить свое обещание?

— Вы освободите меня от него.

— Вы что, смерти испугались?

— Вы не будете повинны в моей смерти. Вы меня любите.

— Спокойной ночи, жалкий трус. — Она шагнула в дом.

— Нет, Зулейка! Мисс Добсон, нет! Возьмите себя в руки! Одумайтесь! Умоляю вас… вы пожалеете…

Она медленно закрыла перед ним дверь.

— Вы пожалеете. Я буду ждать здесь, под окном.

Он слышал, как со скрежетом закрылся засов. Потом шажки, удаляющиеся по мощеному коридору.

И он ее даже не поцеловал! — с этой мыслью он каблуком взрыл гравий.

И он ей повредил запястья! — с этой мыслью Зулейка вошла в спальню. Точно — там, где он ее схватил, остались два красных пятна. Еще ни один мужчина не осмеливался так к ней прикасаться. Чувствуя себя запачканной, она принялась тщательно отмывать руки с мылом. Сквозь зубы время от времени выходили слова «невежа» и «скотина».

Вытерев руки, она бросилась в кресло, вскочила и заходила по комнате. Вот так завершение великолепного вечера! Чем она заслужила такое? Как он посмел?

Она услышала как будто дождь. Хорошо. Этот вечер надо отмыть.

Он сказал, что ее пугает жизнь. Жизнь! принимать его ласки; смиренно посвятить себя смиренному его обожанию; стать рабыней раба; плавать в частном пруду с патокой — тьфу! Такая мысль, не будь она приторна и унизительна, была бы просто смешна.

Ее руки на секунду зависли над инкрустированными золотом и драгоценностями томами Брэдшо и «Алфавитного справочника». Уехать из Оксфорда ранним поездом, пусть топится безблагодарно, один… но это значит пренебречь и сотнями других… Кроме того…

Снова этот стук по стеклу. Теперь он ее встревожил. Дождя как будто нет. Это случайно не… камешки? Бесшумно она метнулась к окну, открыла его, посмотрела вниз. На нее глядело запрокинутое лицо герцога. Сотрясаясь от ярости, она отступила, оглянулась вокруг. Снизошло вдохновение.

Она снова высунула голову.

— Вы тут? — прошептала она.

— Да, да. Я знал, что вы появитесь.

— Подождите минутку, пожалуйста.

Кувшин с водой стоял там, где она его оставила, на полу рядом с умывальником. Он был тяжелый, почти полный. Зулейка осторожно поднесла его к окну и выглянула.

— Подойдите поближе! — прошептала она.

Запрокинутое, луной залитое лицо ей повиновалось. Она прочитала на губах «Зулейка». И как следует прицелилась.

Водопад обрушился в свете луны прямо в лицо и разлетелся, подобный лепесткам огромного серебристого анемона.

Зулейка с пронзительным хохотом отскочила, пустой кувшин покатился по ковру. Потом замерла, сжавшись и закрыв руками рот, косой ее взгляд будто говорил: «Да уж, пошалила!» Она прислушалась, затаив дыхание. В ночной тишине что-то негромко закапало, затем удалились шаги. После полная тишина.

Глава ХI

Я уже говорил, что служу Клио. И, сказав это, почувствовал, что вы на меня посмотрели с подозрением и начали перешептываться.

Вы, наверное, не сомневались, что к подворью Клио я имею некоторое отношение. Даму, в честь которой я назвал эту книгу, вы все отлично знаете, некоторые лично и все понаслышке. И вы с первой страницы догадались, что своим предметом я выбрал тот эпизод ее жизни, который на читающую газеты публику произвел несколько лет назад такое огромное впечатление. (Это ведь было словно вчера, верно? Газетные заголовки все еще стоят перед глазами. Мы еще, кажется, не перестали извлекать уроки из выводов, в тех передовицах сделанных.) Но скоро вы за мной заметили типические привычки романиста: в точности передавать разговоры, которые герои вели наедине, — больше того, заглядывать им в душу и сообщать их мысли и чувства. Неудивительно, что вы удивились! Позвольте мне все прояснить.

Я на это от своей госпожи получил специальное разрешение. Поначалу она (по причинам, которые сейчас станут ясны) возражала. Но я указал ей на ложность своего положения и на то, что если его не исправить, ни она, ни я не будем оценены по заслугам.

Знайте же, что долгое время Клио не знала радости. Она говорит, что была счастлива, покинув дом своего отца Пиера, дабы стать музой?[73] Те скромные начала она вспоминает с нежностью. У нее был один слуга, Геродот. Ей нравились его романтические наклонности. Он умер, и у нее появилось множество способных и верных слуг, раздражавших и удручавших ее своим отношением к делу. Жизнь для них, кажется, состояла исключительно из политики и военных действий — предметов, к которым она, женщина, питала определенное равнодушие. Она завидовала Мельпомене. Ей казалось, ее слуги снаружи смотрят на множество скучных подробностей, забыть которые невелика потеря. Слуги Мельпомены имели дело с предметом, чья ценность неизменна, — душами мужей и жен; и не снаружи; но ввергаясь в глубину этих душ, передавая их самую сущность. В особенности ее задело замечание Аристотеля, что трагедия «философичнее» истории, ибо трагедию занимает то, что могло бы произойти, история же ограничивается лишь происшедшим.[74] Именно это Клио зачастую чувствовала, но не могла точно сформулировать. Она понимала, что заведует в лучшем случае второстепенным департаментом. Именно то, чем ей нравился — и заслуженно — бедняжка Геродот, делало его плохим историком. Факты нельзя путать с вымыслами. Но почему ее слуги из всего разнообразия фактов ограничивались одним небольшим их подвидом? Не в ее власти было вмешиваться. Музы, по условиям грамоты, дарованной им Зевсом, должны были своим слугам давать полную свободу. Клио, по крайней мере, могла воздержаться от чтения сочинений, которые, согласно юридической фикции, вдохновила. Пару раз за сто лет она заглядывала в очередную историческую книгу и, пожав плечами, откладывала ее в сторону. Некоторые средневековые хроники ей нравились. Но когда Паллада однажды спросила, что Клио думает о «Закате и падении Римской империи»,[75] та ответила лишь: «Ὂστις τοῖα ἔχει εν ἡδονῇ ἔχει ἐν ἡδονῇ τοῖα» («Это похоже на то, что понравится тем, кому нравится то, что похоже на это»). Тут она проговорилась. Обычно она век за веком делала вид, будто считает историю величайшим из искусств. Перед своими сестрами она всегда задирала нос. Но втайне была ненасытным читателем драматической и лирической поэзии. Она с большим интересом следила за развитием рыцарской прозы в южной Европе; после выхода «Клариссы Гарлоу»[76] почти все время она проводила за чтением романов. Весной 1863‑го в ее мирную жизнь вторглась новая стихия. В нее влюбился Зевс.