Книга Шаг за край - Тина Сескис

Уже через несколько часов вздрагиваю от стука в дверь, на пороге Ангел в своем белом пушистом домашнем халате.

— Ой, детка, прости, я тебя разбудила? Ты еще хочешь по магазинам пройтись? Если да, то нам надо скоро выходить…

Она смотрит на меня, а на моем лице будто сошлась вся боль последних трех месяцев, превратив его в подобие маски страдания. Не знаю, что и делать, не могу понять, с чего это тот мужчина на пустоши меня расстроил, но он — расстроил. Он узнал меня. Мне что, и спрятаться уже негде? Ангел садится на край моей кровати, я, поднимаясь, сажусь в постели… и снова принимаюсь всхлипывать, издавая прямо–таки животные звуки, которые разносятся по всему дому, и это тот случай, когда мне безразлично, что могут подумать люди. Подаюсь вперед, складываясь пополам, и с силой сжимаюсь, стараясь унять боль, а Ангел только и может, что сидеть и следить, а когда наконец–то горе немного притупляется, она берет мою руку и держит ее, по–прежнему ничего не говоря. Так сидим мы очень долго, потом я утираю глаза и произношу, насколько только получается бодро:

— Я буду готова через десять минут, тебя это устраивает?

— Само собой, — говорит Ангел, — коль скоро ты решилась, тогда айда на выход, детка. — И меня поражает, что она и не пытается меня утешить, в порядок привести, а просто принимает такой, какая я есть, — жалкой и сентиментальной.

Мы отправляемся, как называет это Ангел, «на запад», это напоминает мне об «истэндцах»[15], я и не знала, что люди и на самом деле так выражаются. Изо всех сил стараюсь привести чувства в норму, быть нормальной, позволить укорениться во мне очевидной нормальности других людей. Идем по Оксфорд–стрит, мимо дисконтных магазинов и ошеломленных туристов (и это Лондон?), мимо сетевых розничных магазинов и лавок, торгующих мобильниками, пока не доходим до «Селфриджез», который намного больше и оживленнее, чем его тезка в Манчестере. Ангел, похоже, тут известны все ходы и выходы, и мы поднимаемся на эскалаторе на второй этаж, где она набирает мне одежды, которую сама я и не подумала бы выбрать. Судит она толково, и, глядя в зеркало, ловлю себя на мыслях: да, пожалуй, Кэт Браун носить такое стала бы, — только все равно мне не по себе, какое–то странное ощущение предательства испытываю от столь легкомысленного занятия, от примерки одежды, и еще гнетет мысль о трате денег, необходимых мне для выживания. Продавщиц мы не интересуем, уже поздно, работа всем им обрыдла, разглядывают свои идеально наманикюренные ногти, дожидаются, когда настанет пора идти домой, поэтому мы по большей части оказываемся предоставленными самим себе. Ангел знай себе таскает кипы нарядов в маленькую кабинку примерочной, укрытую по старой моде за большим, в полный рост зеркалом. Ангел знала, что отыскать, крошечное серое помещеньице выглядит тут неуместным, эдаким возвратом к менее показушным временам, прежде тут располагались роскошные раздевалки с огромными зеркалами в резных рамах и толстенными непроницаемыми занавесями, за которыми копошились множество худющих девиц в дорогом нижнем белье. Ангел знай себе носит и носит всякие наряды мне на примерку, и вскоре примерочная под завязку забита всякой одеждой. Послав мысленно к чертям собачьим былое нежелание, меряю все, что приносит Ангел, как бы дерзко оно ни смотрелось. То, что раньше я порыдала, похоже, сняло тяжесть, может, слезы, наконец–то выплаканные, пошли мне на пользу. А потом откуда ни возьмись вспомнилось, как я в последний раз ходила по магазинам (совсем незадолго до) с мамой, и сделалось больно: боже мой, я ведь и ее бросила. Поверить не могу, что до сих пор даже не думала ни о ней, ни об отце, даже там, в Манчестере, когда бежать готовилась, не думала, каким ударом это и для них явится. До сих пор я только о том и думала, как там Бен с Чарли, а больше всего — о самой себе, конечно. Что, черт возьми, со мной неладно?

Желание покупать пропало, хотя меня и мучает извращенческая мысль, не обижу ли я Ангел, если ничего не куплю, ведь она, похоже, так старается помочь мне. (А как насчет разбитых сердец моих близких, разве это не должно бы мучить меня больше?) Ангел улавливает мое нежелание и предлагает пойти кофе выпить и, может, вернуться попозже, когда у меня будет время решить, что мне действительно нравится, подгонять меня ей не хочется. Так что мы покидаем маленькую примерочную, оставляя разбор всей сваленной в кучу одежды на продавцов (я, правда, попыталась приняться за это, но Ангел велела мне не глупить, продавщицам, говорит, хоть будет чем заняться), и двигаем в обратный путь на эскалатор, мимо кожизделий, мимо парфюмерии, выходим на Оксфорд–стрит, и, несмотря на толчею народа, я немного успокаиваюсь: движение, похоже, как–то помогает.

Ангел плывет через толпу, и я снова отмечаю, как хрупка она на вид, как чересчур крохотна и чиста, чтобы быть крупье, слишком невинна, чтобы орудовать в ночном подпольном мире надежд, беспомощности и утрат. Она меня поражает.

Находим неподалеку бар, я как–то счет времени потеряла, для кофе уже слишком поздно, слишком поздно возвращаться сегодня в «Селфриджез», и, чувствую, меня волнует, что я надену в понедельник, как будто это имеет какое–то значение. Мне незачем спрашивать Ангел, что она будет пить: заказываю две водки с тоником, и напитки приносят в длинных охлажденных стаканах со льдом и лаймом. Бар, должно быть, новый, дорогое убранство в нем, и внутренний интерьер всячески это подчеркивает, словно бы чересчур стараясь, — вроде меня. Мы сидим в глубине зала у стены с разрисованными обоями на одинаковых блестящих стульях, слушаем невнятную музыку, наверное, где–то утвержденную дирекцией, и я оплакиваю настоящие кофейни: с покоробленными рекламками «Мартини», разнокалиберными столами со стульями и даже, может, со свечками под бутылочными колпаками, — увы, нынче не модные. Отчего мир стал таким дезинфицированным, обезличенным, скучным? Куда ни попади: в Лондон, в Манчестер, в Прагу, — бары везде и всюду одни и те же. «Тебе следовало бы быть в Манчестере», — произносит голос, и я впиваюсь в соломину, яростно опустошая стакан до дна.

Ангел, похоже, довольная собой, копается в своей вместительной сумке от «Милберри» (дорогущая! — неужели настоящая?), которая делает ее похожей на куколку, уменьшает ее еще больше, чем есть на самом деле, и сует мне под столом простой пластиковый пакет. На ощупь он какой–то чудной, будто металлический, а когда я заглядываю внутрь, то вижу оранжевое шелковое платье и джинсовую свободную юбку выше колена (их я спала и видела, но купить слишком остерегалась), а еще голубой топ, расшитый блестками, и серебристое платье–рубашку, которое мне очень приглянулось, но было отвергнуто как чересчур дорогое, чересчур откровенное. Не сразу доходит до меня, что ценники все еще на вещах, потом я поднимаю взгляд, гляжу ей в лицо, с трудом скрывая отвращение.

Ангел мило улыбается.

— Ой, детка, не тревожься, они могут себе это позволить, в таких местах на это специально деньги выделяются.

— Не в том дело, — шепчу я, сую одежду обратно в выложенный фольгой пакет и отпихиваю его под столом. У Ангел обиженный вид.

— Я только помочь старалась, — говорит она, насупившись, словно дитя малое.