Книга Компромат на Ватикан - Елена Арсеньева

Вот выйдет Тоня с Катей из садика, он предложит их подвезти на такси. Несколько машин караулят пассажиров за углом.

А если она расценит это как навязчивость? Вдруг Тоне нипочем не хочется продолжать знакомство?

Вот что надо сделать: надо маленько спрятаться. Не с головой зарыться в опавшую и примороженную листву скверика, а просто сесть на дальней скамеечке, но чтобы ворота детсада было хорошо видно. Если Тоня, выйдя, оглянется, значит, хочет его видеть, значит, можно будет вылезти из засады и возникнуть с невинно-блудливым видом: мол, как насчет такси? А это, мол, и есть Катерина? Здрасте. Всю жизнь мечтал познакомиться. Эх, жаль, не успеть добежать до магазинчика, купить шоколадку, что ли. Пока пробегаешь, Тоня может выйти. Ладно, как только они встретятся, Катерина окажется завалена шоколадом по самую макушку.

Но пока никто не выходил.

Федор выбрал достаточно удобное место дислокации под прикрытием какого-то черноволосого парня в серой куртке, лениво листавшего какую-то рекламную газету.

Если Тоня оглянется, он ей помашет и сразу выскочит. Если не оглянется – пересидит свое поражение в этом окопчике и уберется восвояси.

Что-то долго она не идет. Не пропустить бы!

Огляделся. К скверу вплотную подступали дома. Тут неподалеку школа, в которой Федор еще недавно работал. Где-то в этих домах живут многие его ученики и бывшие, так сказать, пациенты. Секундочку, да не в том ли он скверике сидит, в котором Кирилл, этот долговязый мальчишка из 10-го Б, выслеживал свою «смертельную любовь», одноклассницу Элю Серебрякову, за которой он два года ухаживал, и она его вроде бы любила, и до того дошли дети, что решили испытать, как это оно у взрослых бывает… И после этого все кончилось. На следующий же день Кирилл получил отставку. Он потом Федору многое рассказал. Чем уж он так Эле не понравился, этот замкнутый, сердцем живущий парнишка, – бог ее знает, постель – самая точная лакмусовая бумажка для очень многих отношений, но если правда, что и у нее все было в первый раз, то почему она захотела получить сразу все, едва войдя в эту реку и даже не испив толком ее воды? Скорее всего, девочка была опытнее своего юного любовника, небось кое-что уже испробовала, а он ошалел от счастья обладания, вот и сплоховал. Может быть, встреться они хотя бы еще раз, уже чуточку зная друг друга, все могло бы еще наладиться. Но Эля, несмотря на свою нежную внешность и нежное имя, оказалась девушкой с характером. Наутро, на первом же уроке, она уже сидела за другой партой, рядом с другим мальчиком, про которого всей школе было доподлинно известно, даже в учительской это обсуждалось, что он уже хорошо знает, что, где, как и когда делают с женщинами. Встречаются такие мальчишки, из которых сексуальная энергия фонтаном бьет, – он был как раз из таких. Надо думать, им-то Эля осталась довольна, потому что на переменках они ворковали, как голубки, да и на уроках (Федор несколько раз захаживал в тот класс в разное время, сидел на последней парте, наблюдая вроде бы за всеми, но исподтишка – именно за этой парочкой и за Кириллом) норовили все время коснуться друг друга, даже поцеловаться, когда учительский надзор ослабевал. Эля, конечно, знала, что каждый день втыкает отравленные ножи в сердце Кирилла, и ничего, ни разу ручонка не дрогнула. А он держался… благодаря Федору. Федор его вытащил и законно мог гордиться теперь: спас парня, жизнь его спас и душу. Вспомнил, как увидел его впервые: вышел как-то из кабинета в разгар урока, тихо кругом, только жужжат за дверьми монотонные учительские голоса, а в конце коридора открыто окно (это было в октябре, чуть больше года назад, дни тогда стояли необычайно теплые), а в окно свесился какой-то паренек и смотрит вниз. Вроде бы ничего особенного – смотрит человек в окно и смотрит себе, а что он посреди урока в коридоре, а не в классе, так всякое бывает, иной раз и выставляют потерявшие терпение учителя какого-нибудь вундеркинда вон из класса, мозги в коридоре проветрить. Федор сначала так и подумал, но вдруг что-то подступило к горлу, он и сам не мог объяснить, какая сила сорвала его с места, заставила сменить неторопливый шаг на стремительные прыжки – невесомые такие, потому что эта же сила подсказывала ему: нельзя бежать топая. И кричать нельзя. Это было как в горах, где лавина может сорваться от одного только глупого, неосторожного крика, он уже видел эту лавину летящей с высоты и погребающей все под своей многотонной тяжестью! Он уже был близко, он уже видел, что ноги в кроссовках медленно вытянулись на носки, потом и носки оторвались от пола и поползли по голубой батарее отопления выше, выше… тяжесть тела уже перевешивала, мальчишка был уже практически там, еще один миг – и…

Федор схватил его за ремень джинсов и так рванул на себя, что еле удержался на ногах. Парень обвис в его руках: белое, до голубоватой, сиреневой такой белизны белое лицо, мокрое от пота, заострившийся нос, синие полукружья под крепко зажмуренными веками. Губы сухие, запекшиеся. И светлые вьющиеся волосы прилипли к вискам.

Федор сейчас знал, вернее чуял, одно – нельзя, чтобы мальчишку кто-то увидел в таком состоянии, поэтому ни слова ему не сказал, а потащил в свой кабинет. Втолкнул, повесил снаружи табличку: «Не беспокоить!» Выхватил из стола бутылку коньяку и рюмку, налил доверху и подсунул к трясущимся, бледным губам мальчишки. Тот послушно раскрыл рот, глотнул, проглотил. Может, он думал, что это яд?

Он уже смирился со смертью, ну а коньяк сбил его с ног окончательно. Федор подтолкнул его к диванчику – мальчик послушно лег, свернулся клубком под наброшенным на него тонким, вытертым пледом. Федор подсунул ему под голову подушку (много чего хранилось в его шкафу!), убедился, что он уже спит, а потом и сам ахнул пятьдесят граммов коньячку с чувством чистой совести и исполненного долга. Все-таки человеческую жизнь спас – это ведь далеко не каждому такая награда дается от небес!

Хотя ему еще потом пришлось за жизнь этого Кирилла побороться, ничего не скажешь, пришлось! И не мог же он таскаться за мальчишкой ежечасно, ежеминутно, надо было, чтобы Кирилл сам все понял, чтобы дошло до него главное: если даже Эле станет стыдно, если у нее сердце будет разрываться от горя и жалости над мертвым, он-то уже этого все равно не увидит! Не узнает! Его-то уже не будет! Ни здесь, в школе, не будет, ни вообще нигде в мире живых.

Федор на самом-то деле верил, ну что там верил – просто доподлинно знал, что мир живых и мир мертвых пересекаются чаще, чем нам хотелось бы думать, что они там все знают о нас, все помнят, иной раз даже не могут удержаться, чтобы не вмешаться в нашу жизнь. Но эту свою веру, знание свое он благоразумно держал при себе. Кириллу в том состоянии, в каком он находился, был нужен весомый, грубый, зримый материализм, ну и Федор выдал ему этого материализма на полную катушку.

Главное сказал: что мертвых, увы, забывают… Иногда долго помнят, а иногда забывают очень скоро. Это уж кому как повезет – или как не повезет. Кирилл пока еще ничего не сделал, чтобы его долго помнили. Мама – да, мама заплачет, сердце у нее разорвется. А ведь Кирилл даже не подумал о ней, когда смотрел с высоты четвертого этажа, потом закрыл глаза и начал легонько отталкиваться носками кроссовок от пола, ожидая, когда этот последний водоворот затянет его наконец…