Книга Офирский скворец - Борис Евсеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Под одним офортом значилось – «Морана». Под другим – «Жи́ва». Тогда же подумалось: вот такую бы Морану на Толстодуха напустить!
Женские существа несколько дней кряду терзали воображение, потом рассыпались в прах. «И – на́ тебе! Где уцепили, где насели! К войне они, что ли, привиделись?» Кирилла на ходу прижалась плечом к Человееву и тут же про себя вскрикнула: «Эти бабы – не я! Не хочу воевать! Не буду никого жатвенным ножом резать-сечь!.. А может… Может, хочется мне войны?»
Не выдержав, снова обернулась: Мораны и Живы – след простыл!
Вместо них уплотнилось нечто иное. На двух молоденьких дубах, качая своей тяжестью их неокрепшие ветви, сидели две птицы – Птица-Тревогин и Птица-Человеев. Головы птиц, их лицевые диски были сильно схожи с человеческими. Тревогин слегка напоминал филина. Человеев – скворца-альбиноса. Но особенно поразили Кириллу пальцы рук, отросшие у птиц вместо кончиков перьев. А еще – розовые коготки ног, терзавшие кору. Птица-Тревогин и Птица-Человеев слов не говорили, они, казалось, собрались перелететь на одно громадное дерево и усесться рядом на его могучих ветвях. Но никак не могли решить, кто полетит первый…
Кричавшая все это время кукушка смолкла. Кирилла зажмурилась.
Открыв глаза, увидела: ни Ваньки, ни Володи на молоденьких дубах нет. Морана и Жива тоже исчезли, бегут следом лишь две собаки – белая и черная.
Кукушка внезапно крикнула снова.
«Покрестить бы тебя, дуру», – с нежданным восторгом подумала про кукушку Кирилла.
Помыслы и голоса постепенно сгинули, проклюнулась в небе первая звезда, блеснули в глазах коров слезы, серебристой изнанкой затрепетали тихошумные березовые листы.
– Как в раю…
– Кр-раше, кр-раше, – заорал священный скворец. – Не р-рай, не ад! Преддверие Нового Офир-ра! Простор-р есть воля! Воля есть простор-р!
– Я такому покоряюсь царству, – проговорил Человеев.
– Зачем все произошло, зачем все это было, Володь?
– Наверное, чтобы ты ТЛИН свой поганый забыла.
– И скворец говорит странно: Ветхий Офир, Новый Офир. Не расселина, а преддверие… В книгах ничего этого нет.
– Ты его особо не слушай, Кирюль. Скворец, – он читать не умеет, в школах не учился, ЕГЭ не сдавал.
– В книгах вр-р-ранье! ЕГЭ – от-тстой! Чинодралы – бжезикалы!
– И не вранье вовсе. Это у тебя в голове мешанина. Понял, дурак?
Скворец обиженно смолк.
– Может, отсюда до самого Херсонеса незримое царство тянется?
– Эх, Кирюш! Тысячу лет это царство ищем! То Рюриков, то Романовых, то Лениных-Троцких нам на царство сажают. А того не знают: нужно такое царство, где каждый сам себе царь. А и всего-то для обретения этого царства нужно от властных помыслов отказаться, легкими не только душой, но и телом стать. Такое птичье-человечье, летучее царство самое приманчивое для русского человека и есть! Вот только где оно – пока никто не толком понял. Ни князь Щербатов, ни Ванька Тревогин.
* * *
Возвращались из Напрасных Помыслов ночью, нашли частника. До границы с Россией оставалось всего ничего. Вспоминали мелькнувшие час назад Святые Горы.
Выостренный четырьмя контурами белокаменный Успенский мужской монастырь приманил к себе. Хотели заехать, водитель отсоветовал.
– Бiля лавры неспокiйно… Можуть захопыты вас.
Неспокойствие Святых Гор Володя объяснил неожиданно:
– Тут недалеко, в Северском Донце утонул когда-то отец Ваньки Тревогина. И самого Тревогу я здесь, пожалуй, оставлю. Все нутро мне истерзал своими историйками. Пора мне и с ним, и с веком восемнадцатым прощаться. Отец его, между прочим, иконописец был, а сам Ванька – фантазер и летатель. Вот оба и пропали не за понюшку табаку… Останови на минуту, выйду.
Кругом сладко мерцала, шевелилась, рвалась и опять соединялась в дрожащее месиво мартовско-апрельская предрассветная мгла. Своими сутолочными движениями она навевала мысли о где-то давно идущей тихой и скрытой войне. Но и явная, открытая война была близко, рядом! Она осыпалась комьями только что вырытых противотанковых рвов, на юг и на восток пробегали единичные пока бэтээры.
Война еще только набирала обороты и потому казалась быстрой, нестрашной, по временам – справедливой и даже благодатной.
«Война, войнушка… Иссохнет она или, наоборот, распустит свой чертополох?»
Володя почувствовал: мышцы лица его стала неожиданно раздвигать блаженная, не к месту явившаяся улыбка. Сладко втянув в себя воздух, он тихохонько в черно-зеленые поля гаркнул:
– Прощай, Иван! Прощай, Тревога!
– Поехали быстрей! – крикнула, опуская стекло, Кирилла.
Но прежде чем Володя сел в машину, Кирилла еще раз оглянулась на Северский Донец. Реки почти не было видно.
Зато близ берега, под тридцатиметровым, вывернувшим корни наружу осокорем сквозь утреннюю мглу угадывался человек: большеголовый, узкоплечий, со взбитыми кверху, словно бы скрепленными лаком густыми волосами.
Кирилла беззвучно отворила дверь, вышла в сторону, противоположную той, где стоял Человеев, сделала несколько шагов по направлению к черному тополю: страшно захотелось втянуть в себя запах муравьиного меда, потрогать жесткую, с глубокими бороздками, наверняка уже чуть прогретую кору. Однако вместо муравьиного меда резанул по глазам острый смрад плывущего на юг весеннего речного сора, вобравшего в себя запахи всех опрелостей, еще какой-то бродильный уксусный душок…
Человека, задиравшего голову вверх, из-за которого Кирилла во мглу утреннюю и окунулась, теперь видно не было, наверное, пересел ближе к берегу. Но бормотания его были слышны хорошо: «Тяжко мне, муторно… И после смерти не уймусь никак! Здесь я – предатель, на севере – чужой! Хотел Офирского царства – получил раскуроченную Новороссию: отвергаемую друзьями, теснимую врагами…»
Кирилла вернулась к машине. Володя сидящего у реки не заметил. Поэтому про последнее явление Тревоги и его непонятные речи Кирилла Человееву рассказывать не стала. Усевшись рядом с водителем, Володя еще сильней повеселел, сказал всем и никому:
– Где-то война, и тут же, рядом, – иконопись, лавра, пещеры. В общем, стукнулись лбами противоположности, аж искры летят! Потом опять разбегутся в стороны. И встанет, ясень пень, вопрос: либо на войну, либо в пещеры. На войну оно, конечно, поосанистей будет. Но и в пещерах существовать можно.
– Ты сперва на мне женись, полную жизнь отживи, а после на войну собирайся, – надула губки Кирилла. – А пещеры – они и в Черниговском скиту есть.
– И то верно. Так, скворчина?
Скворец промолчал.
Перед самой границей, когда отпускали частника, пропал скворец.
Кирилла занервничала. Володя успокоил:
