Книга В дыму войны. Записки вольноопределяющегося. 1914-1917 - В. Арамилев

Хвалясь перед царем работой палачей.

Когда из дальних стран, где вольные народы,

Мои элегии на север залетят,

Звуча над краем льдов – пусть вам зарю свободы,

Как журавли весну, они благовестят.

Слова точно капли раскаленного воска капают в душу, чтобы осесть навсегда. Свинцовая тяжесть сжимает грудь, сердце.

Я бросаю короткий взгляд в сторону товарищей: Анчишкин и Граве – невозмутимый Граве! – сидят насупившись и, кажется, совсем не дышат.

Воронцов зажал в ладонях рук склоненное над столом лицо. Из-под опущенных век его катятся крупные горошины слез. Воронцов плачет. О чем? О повешенных декабристах, друзьях великого польского поэта? О свободе, которая существует лишь в грезах восторженных романтиков?

Воронцов плачет. И никнет к столу – низко-низко – голова с плотно закрытыми слезящимися глазами.

Хозяин откашлялся и продолжает рубить остановившуюся тишину комнаты проникновенным пафосом незабываемых, неповторимых строк, которые здесь, в горячке отступления, контратак, в атмосфере всевозрастающего безумия бойни приобретают особенный смысл:

Узнаете меня по голосу. Коварно:

В оковах ползая, я с деспотом хитрил,

Но вам все тайны чувств открыл я благодарно

И кротость голубя для вас всегда хранил.

Я выливаю в мир весь яд из этой чаши,

Едка и жгуча речь моя – затем, что в ней

Вся кровь, вся горечь слез, слез родины моей,

Пускай же ест и жжет – не вас, но цепи ваши.

А если я от вас услышу жалоб рой,—

Сочту их лаем пса, который привыкает

Носить покорно цепь и наконец кусает…

И руку, рвущую ошейник роковой…

Закончил. Откашливается. Протирает клетчатым носовым платком вспотевшие стеклышки пенсне.

Воронцов стремительно срывается с места и убегает в кухню.

Я спрашиваю хозяина:

– Почему вы не эвакуируетесь? На днях здесь будет неприятель. Вас могут ограбить, убить, арестовать, мало ли что.

Лучистые глаза старика внимательно останавливаются на мне.

И как-то тихо, точно в раздумьи, он говорит:

– От беды и от смерти своей не убежишь…

И в этой его фразе нет ни позы, ни бахвальства.

За окном розовеет заря. Отсветы лампы в провалах оконных впадин и на стенах бледнеют. В восточном направлении устало гремят пушки.

Скоро опять в поход. Нужно немного отдохнуть.

Прощаемся с хозяином тепло, как старые друзья.

* * *

На привале разговорился с батальонным каптером. Из мелких чиновников кое-что читал. Скользкий и неприятный тип. Говорит без умолку, точно граммофонная пластинка во рту заведена.

– Да, знаете ли, заедает среда нашего брата. Нервы честного человека притупляются на войне, и он готов всякую пакость сделать.

– Я вот читал когда-то записки Вересаева о русско-японской войне. Читал «Красный Смех» Леонида Андреева, возмущался, протестовал против грабежа мирных китайцев.

Все было, знаете.

Я говорил: как смеют русские солдаты разрушать кумирни, эти святая-святых китайца? Как смеют русские солдаты топтать рисовые поля? Как смеют?

А теперь я (еще года нет, как на войне) огрубел, очерствел до неузнаваемости.

Теперь на моих глазах ежедневно идет такое мародерство, какое и не снилось Вересаеву, а мне хоть бы что! Как с гуся вода!

Грабят не каких-нибудь там косоглазых китайцев, о которых я имею самые смутные представления, а наших родных, русских мужиков, насилуют девок и баб, и, представьте себе, мне никого и ничего не жалко. Черт с ними со всеми! Война как война! Лес рубят – щепки летят!

Подходит поручик Стоянов и ввязывается в наш разговор.

Заговорили опять о записках Вересаева о русско-японской войне.

– Таких, как Вересаев, расстреливать нужно! – свирепо ворочая небритыми скулами, говорит Стоянов. – Вересаев всю русскую армию оболгал…

Низко нависли тяжелые глыбы свинцовых облаков и легли неподвижно над землей.

Косые полосы дождя целый день без устали чешут согнутые солдатские спины.

Ноги скользят по липкой грязи изглоданного ливнем шоссе.

Промокшая насквозь одежда липнет к телу, давит к земле.

Тяжко идти неведомо куда, неведомо зачем в такую погоду с полной походной выкладкой, в стоптанных, разбитых сапогах.

Устало, вкривь и вкось, мотаются на шоссе, обходя глубокие лужи и водомоины, серые фигуры продрогших, измученных беспокойным гоном людей.

Заболевшие… – чем? – покорно ложатся лицом вверх где-нибудь в сторонке от дороги в мутную кашицу грязи. И ждут… Чего? Кого?

Одних подбирают санитарные двуколки, других оставляют на произвол судьбы.

К ночи пришли в местечко.

В нем раньше стоял штаб дивизии, штаб артиллерийской бригады, были походные госпиталя и другие учреждения.

Теперь пусто. Все выехали.

Выехала и часть жителей, по многие остались на месте.

Разбрелись по хатам. Жарко натопили печи. Сняли и развесили для просушки пропитанную дождем амуницию.

Варили, парили, жарили безхозную «скотинку», захваченную по пути, брошенную беженцами в местечке.

И заснули в натопленных хатах под неумолкаемый шум дождя.

Спит весь полк. Ни дозоров, ни сторожевого охранения, ни дневальных, ни дежурных по ротам. Мертво…

Беспорядочные выстрелы раскололи сонную мглу ночи. Электрическим током отдались в клубках размягченных нервов.

Сонные, полуголые, с невидящими глазами ошалело метнулись к винтовкам, к патронташам, к пулеметам, к коробкам с лентами, к двуколкам, к лошадям. Давя друг друга, с матерком всовывали ноги в свои и чужие штаны, сапоги. На части рвали шинели.

В окна и в двери турманом выбрасывались на улицу, чтобы встретить заспанными глазами свой предсмертный миг, проглотить посланную врагом свинцовую закуску.

Не видимый в темноте противник густо засел во всех переулках и залпами прочищает просторы улиц.

Ротный и Табалюк с руганью собирают людей. Гонят в дыру плетня на задворки.

На корточках, ползком по лужам, по грязи тянулись к кладбищу.

Залегли в выступах могильных холмиков и склепов под прикрытием крестов и каменных плит памятников.

Командиры возбужденно кричат, разыскивая своих стрелков. Налаживают боевой порядок.

– По местечку пачками! Начинай!

Дождь перестал хлестать.

Ветер развеял пелену облаков, обнажил дрожащий диск серебристой луны.