Книга Кризис среднего возраста. Записки о выживании - Дэрил Шарп

Я был очень возбужден и даже не пытался этого скрыть.

Норман сохранял спокойствие. За три месяца он проделал некоторую внутреннюю работу.

— Кстати, мне приснился сон. Сразу после моего возвращения с вечеринки. Там была очень миленькая девчушка Уэнди, которая думала, что я к ней испытываю какие-то чувства. Я перекинулся с ней парой слов, и она уже от меня не отставала. Она вся потекла. Можете себе представить? Я хотел сказать «да», все было на мази, но скоро я просто ушел и продолжал об этом думать.

Он был очень серьезен.

— Я сидел на кухне и считал женщин, с которыми спал с тех пор, как женился. Насчитав тридцать пять, я остановился. — Норман покраснел от смущения. — Боже мой! Я спал со всеми, кто мне встречался! Некоторые из них были совсем чокнутыми, а я даже не замечал этого! Я не помню даже половины их имен! А все это почему? Потому что я не был счастлив дома — поэтому. И при этом всегда ощущал себя виноватым. Я просто купался в чувстве вины; это все равно, что жить в бочке с желатином.

Я сказал Уэнди, что люблю ее, однако я женат. Я сказал «нет»!

«И использовал наличие жены как первую линию обороны», — подумал я.

— И какой вы увидели сон? — спросил я.

— Я пошел спать с хорошим настроением, — сказал Норман. Сделал Нэнси несколько завуалированных предложений. Она ничего не ответила, но это меня не смутило. Я лег спать в прекрасном настроении и заснул.

Мне приснилось, что позвонила моя мать. Она находилась в доме, в который пытались залезть грабители. Она хотела, чтобы я к ней приехал и спас ее. Я ответил, что слишком занят, и повесил трубку. Проснувшись, я почувствовал себя бодрым и возбужденным.

Какое-то время мы провели в молчании. Сказать женщине «нет» для Нормана значило восстать против материнского комплекса. Это знали мы оба. До этого в нескольких снах Норман лупил себя ремнем по заду, чтобы спасти свою мать. Я вспомнил его первый сон, в котором он вместе с матерью находился в горящем доме. В другом сне, несколько позже, он спешил в горящий дом и нес ее на своих плечах; еще позже ему приснилось, что он отрубил себе гениталии и протянул их ей — как это сделал в греческом мифе Аттис, сын-любовник, который кастрировал себя, чтобы умиротворить свою ревнивую мать Кибелу. Нам не было необходимости говорить об этих снах. Они парили в пространстве между нами.

Я не знаю, что именно происходило с Норманом, но подумал о замечании Юнга: для личностного роста мужчины требуется «предательский Эрос, который может забыть свою мать и испытать мучительные страдания, отказавшись от первой любви в своей жизни».

Я вздохнул, вспоминая день, когда поднимал трубку телефона, чтобы позвонить своей матери, и не мог вспомнить ее номер.

— Вы изменились, — сказал я. — А ваша жена, наверное, нет.

— Я не знаю, — размышлял Норман. Он смотрел прямо на меня. Его глаза светились. — Знаю одно: я не хочу, чтобы у нас все продолжалось как прежде, как будто у меня все хорошо. Я просто не хочу больше делать вид, что это так. Да, наверное, ей это не нравится. Может быть, я не смогу все выдержать. Я просто пока не знаю. Я понимаю, что теперь придется иметь дело с последствиями своего решения.

* * *

Я очень гордился Норманом. Я не говорил ему об этом, ибо тогда, наверное, он бы стал радоваться моей высокой оценке. Ин фляция всегда опасна. По-моему, гораздо лучше оставить его под вешенным на крючке и посмотреть, что получится.

Он уже кое-что проработал. Я не знал, к чему это может привести, но испытывал некоторое напряжение. «Никогда не останавливайтесь на скользком горном склоне, — писал Рене Дюмаль, горы всегда смогут сыграть с вами злую шутку». В моем представлении такие люди были сказочными героями, у которых никак не получается подняться на стеклянную гору.

Когда Норман ушел, я достал свои старые записи, которые уже пожелтели и потрепались. Я уже много лет не заглядывал в них. Я стал вести записи двадцать лет назад, проходя собственный анализ, и закончил их пять лет спустя, когда покинул Цюрих. Я нашел их в коробке, за камином, удивляясь, что до сих пор от них не избавился.

Чтение своих записей вызвало у меня болезненные ощущения. Сновидения, поэтические строфы, тривиальные суждения о повседневных событиях. Я заплакал. Я заскрежетал зубами. Мне захотелось все это выбросить. Я с трудом мог поверить, что все это написал я. Одна страница за другой были полны боли и жалости к себе. Это была постыдная хроника пуэра, в которой изредка встречались вспышки инсайта.

Как мне вообще удалось получить свой диплом?

А если я его получил, что это значило?

Затем я стал читать свое прежнее «творчество». Такая же старая чушь, даже еще хуже. Это был сборник неопубликованных коротких рассказов и три повести — такой материал, который известные писатели впоследствии считают юношеской пробой пера. Очень мало из того, что было написано, вызывало у меня гордость. Неудивительно, что я получал много отказов в публикации. Находясь в состоянии ошеломления, я прочитал некоторые из них. В большинстве своем это были письма. Одно из них вызывало недоумение, однако оно было написано не без изящества:

«Трудно понять, что делать с вашим материалом. Ваша рукопись — странный гибрид философии, привитой на слабую фантастическую основу. Из положительных факторов можно от метить немало красивых фрагментов, и в целом в работе явно ощущается некая горечь чувства собственного достоинства…»

Я помню, что оставил это заключение из-за фразы «горечь чувства собственного достоинства», которая тогда мне очень понравилась. Для меня получить такой отказ было все равно, что добиться публикации. Несколько лет спустя я встретился с написавшим его редактором, это была женщина из издательства «Frankfurt Book Fair». Она не запомнила меня. Сейчас у нее собственное издательство, она живет совсем недалеко от меня, на той же улице. Иногда у меня появляется желание постучаться в ее офис и на равных выпить с ней кофе с пирожными.

Я допил холодный кофе и съел еще одно пирожное. Я мысленно сопоставил себя с Норманом. Почти везде он меня опережал, если я ставил себя на его место. На той же стадии анализа я все еще продолжал во всем обвинять свою жену. Что касается его недавнего решения взять на себя ответственность за собственные отношения, — нечто подобное впервые пришло мне в голову лишь полгода спустя; до этого я ни разу не подумал об этом. А его осознание, что отстаивать свою точку зрения — значит все время за нее отвечать… Да, из-за этого у меня до сих пор бывают неприятности.

И все это время Норман смотрел на меня. Как правило, прежде он избегал встречаться со мной взглядом. Сейчас он, не отводя глаз, смотрел прямо на меня. Я должен был отнестись к этому с должным уважением. Глаза — это окна души. Если вы смотрите кому-то в глаза, у вас возникает ощущение, что вся психика этого человека оказывается у вас в ладонях. Наверное, прошло больше двух лет моего индивидуального анализа, прежде чем рискнул так себя вести.

Я пошел спать, чувствуя, что нахожусь в серьезной депрессии. Я совершенно не подхожу для аналитической работы. Я жульничал. С таким же успехом я мог бы гадать на кофейной гуще. Я никому не могу помочь. У меня нет необходимых качеств, чтобы вызывать доверие у людей, проходящих процесс индивидуации.