Книга Три женщины одного мужчины - Татьяна Булатова

В компании их открыто называли «попугаями-неразлучниками»: петь и то они предпочитали дуэтом. Иногда ночами задыхающийся от нежности Вильский приподнимался на локте и подолгу вглядывался в лицо жены, вспоминая странные цыганские слова о трех жизнях.

– Знаешь, Желтая, – размышлял он. – Я сначала было думал, что три жизни – это три места, где мне привелось жить. Сначала – у родителей, потом – с тобой и с Веркой в однокомнатной, а теперь – в кооперативе: ты, я и Верка с Никой.

– Что за дурацкая привычка называть девочку Верка, – недолго сердилась Женечка на мужа. Недолго, потому что знала, какое последует продолжение: «Три жизни» – это она и дочери. На каждую – по жизни.

– Как-то странно вы с Женей рассуждаете, – однажды в откровенном разговоре призналась ей Маруся Ларичева, приехавшая в Верейск навестить мать. – Я бы поостереглась…

– А что в этом такого? – удивилась далекая от эзотерических изысков Женечка.

– Мне кажется неправильным исчислять Женину жизнь вашими тремя. Вроде как ему самому ничего не остается…

– С ума сошла! – рассердилась на московскую подругу Женечка Вильская. – Совсем уже со своим Ларичевым глузднулась…

Договорить она тогда не успела, потому что чуткая Машенька обняла ее своими тоненькими ручками в синеньких ручейках и извинилась, что посеяла сомнения в ее, Женечкином, сердце.

– Не слушай, не слушай! – заканючила она, как маленькая. – Глупости это все! Живи как жила, забудь, что я сказала.

– Ладно! – самонадеянно пообещала Вильская, но сдержать обещание не смогла: напугалась, как будто с того света известие получила. Долго думала: сказать – не сказать?

Сказала. Рыжий Вильский почесал затылок, а потом рассмеялся:

– Желтая, все-таки ты дура! И Машка твоя – дура!

– Посмотрела бы я на тебя, если бы тебе такое сказали. Что б ты сделал?

– Мимо ушей бы пропустил. И потом… Уже не помню, но цыганка еще что-то говорила.

– Что? – выдохнула Женечка.

– Что-то вроде «много дел надо делать». На три жизни хватит. Смотри. – Вильский вскочил с кровати, подбежал к шкафу, достал оттуда брюки и, порывшись в карманах, извлек трехкопеечную монету. – Вот!

– Что это?

– Про Кощееву смерть слышала? – И для пущего эффекта Женька завыл: – Игла – в яйце, яйцо – в утке, утка – в зайце, заяц…

– В духовке, – развеселилась Женечка и потянулась за монетой.

– Не дам, – увернулся Женька. – Это моя трехкопеечная игла, пока со мной, я весь живой. Можно сказать, живее всех живых, как Ленин на площади.

– Совсем ненормальный, – только и покрутила пальцем у виска Женечка, но про «иглу» с этого дня не забывала, собственноручно проверяла, взял с собой Вильский монетку или в сменных брюках оставил.

Впрочем, проверять не было никакой нужды. Женькин педантизм превратился в семье молодых Вильских в притчу во языцех. Возможно, это было качество настоящего инженера. А возможно, фамильная черта, доведенная природой в отпрыске Николая Андреевича до грандиозных размеров.

Евгений Николаевич Вильский ничего не забывал – нигде и никогда. В этом смысле с ним было особенно выгодно ездить в командировки. Коллеги знали, если чего-то в мире нет, у Вильского оно обязательно найдется. Иголки, нитки, запасные карандаши, кипятильник, утюг, не говоря уже о чае, сахаре и о кое-чем покрепче. «ЭВМ, а не человек», – посмеивались над ним младшие научные сотрудники оборонного НИИ. И только Кира Павловна в сердцах называла сына «ОТК несчастная!».

– Ну и что, Кира, – пытался утихомирить жену Николай Андреевич, – в совокупности с Женечкиной забывчивостью очень хорошее сочетание. Они вообще прекрасная пара! – радовался за сына старший Вильский, но о своих чувствах предпочитал помалкивать. И правильно делал, потому что о счастье молодых не говорил в округе только ленивый. И только ленивый им не завидовал.

Поэтому-то набожная Анисья Дмитриевна и носила в церковь записочки о здравии всех Вильских, а Жене с Женечкой всегда заказывала отдельный молебен. Каждое воскресенье она поднималась ни свет ни заря и шла к заутрене. Шла ровно семь километров, почти два часа. И ни у кого из живущих рядом не возникало мысли, что, наверное, для пожилого человека – это путь не просто неблизкий, но и трудный.

Но Анисья Дмитриевна не жаловалась, а резво, как только могла, передвигала свои высохшие от старости ножки и семенила ими, наивно полагая, что так и безопаснее, и быстрее.

– Опять в молельню ходила? – строго спрашивала ее Кира Павловна и оставалась недовольной, когда мать доставала из-за пазухи завернутые в чистый носовой платочек просфоры. – Я это есть не буду! – наотрез отказывалась Кира вкусить «тела Господня».

– Кусочек, Кирочка, ты же крещеная, – умоляла дочь Анисья Дмитриевна и отрезала маленькую часть. Ломать просвирку руками она не отваживалась, потому что Кира Павловна брезговала.

– Все равно не буду, – бурчала Кира и сердито хлопала холодильником.

– Давайте мне, Анисья Дмитриевна, – с готовностью говорил не верующий в Бога Николай Андреевич, принимавший «кусок теста» из уважения к теще и ее убеждениям.

– Угу, – продолжала ворчать Кира Павловна. – Коммунист.

– Перестань, пожалуйста, Кира. – Вильский делал жене замечание и, как только теща покидала кухню, выговаривал: – Анисья Дмитриевна – пожилой человек. Два часа туда – два оттуда. Ты только представь, четыре часа на дорогу, и все ради того, чтобы свечки поставить и за нас, между прочим, за всех помолиться. Может, как раз ее молитвами и живем.

– Я ее об этом не просила, – отказывалась признать правоту мужа Кира Павловна. – Могла бы и на трамвае доехать.

Но Анисья Дмитриевна считала по-другому и принципиально отказывалась пользоваться общественным транспортом: «Всю неделю грешила. Надо прощение заслужить».

Никто не заметил, как «баба маленькая» перестала «ползать» на свою Никольскую гору – так в Верейске называли возвышенность, на которой стоял храм Николая Угодника. И никто не заметил, как изменились отношения молодых Вильских. Отмечали только, что Женечка – теперь ее чаще называли Евгения Николаевна – стала более степенной и обстоятельной, что и понятно: двое детей, сама – ведущий инженер в отделе. И хотя Вильские по-прежнему оставались для друзей «попугаями-неразлучниками», что-то нарушило привычное равновесие между ними.

Первым несоответствие почувствовал Женька, однажды заставший жену перелистывающей его записную книжку:

– Желтая, ты чего?

– Ничего, – напугалась Женечка и от неожиданности бросила книжку на пол. – Телефон искала.

– Чей? – помрачнел Вильский.

– Уже не помню… – чуть не заплакала она. – Просто на глаза попалась.

– Ты мне не доверяешь? – глухо произнес Женька и поднял книжку.

– Что ты! – бросилась к нему Женечка. – Доверяю. Что ты!