Книга Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены - Тумас Шеберг

Первой пьесой, которую Ингмар Бергман поставил в Студенческом театре, был “Пеликан” Августа Стриндберга. Название отсылает к мифу о матери-пеликанше, которая отдает своим птенцам все, даже собственную кровь. Стриндберг перевернул этот образ и сделал ее кровопийцей, которая пренебрегает своими детьми, поедает на кухне лучшие куски, топит на своей половине, но не в комнатах детей, томится по зятю и доводит мужа до грани разорения. Пьеса считается натуралистической, экспрессионистской и абсурдной, и, возможно, Бергман, остановив выбор именно на ней, держал в голове худшие стороны своей матери.

В списке действующих лиц и исполнителей фигурировали две женщины, с которыми его связывали весьма особенные отношения. Барбру Юрт ав Урнес играла дочь, Карин Ланнбю – мать. Ланнбю играла роль матери и в другой бергмановской постановке, в “Красной Шапочке” в театре “Сказка” в Общественном доме, согласно одной из рецензий, “тепло и задушевно, что весьма способствовало сказочной атмосфере, царившей на маленькой сцене”. В “Пеликане” же рецензенты хвалили прежде всего Юрт ав Урнес, а постановку оценивали как “мрачно верную стилистически” и проработанную. “Свенска дагбладет” превозносила Бергмана за амбициозную и похвальную работу.

Сексуальная Ланнбю, возможно под влиянием более свободных кругов на континенте, на одной из репетиций ошарашила заснувшую на диване партнершу поцелуем в губы. Юрт ав Урнес, мягко говоря, удивилась, и неожиданная интимность отнюдь не изменила ее скептического отношения к Ланнбю. Этой особе ничего рассказывать не стоит – может достичь чужих ушей. В общем, Юрт ав Урнес считала Ланнбю ненадежной.

Однако Карин Ланнбю стала ближайшей сотрудницей Бергмана в обоих театрах, не как актриса, а как администратор, искательница талантов и финансирования. Она использовала все свои ухищрения. Одним из молодых дарований, завербованных ею в театр “Сказка”, стал актер Петер Линдгрен, о котором она тоже доложила в Главный штаб, вероятно потому, что отец Линдгрена работал инженером в компании АСЕА в Москве и в 1930-е годы сын там учился. Вдобавок в Стокгольме отец был консультантом по “русским вопросам”. Тогда-то и очутился в досье “Аннетты” в Главном штабе ВС.

Один из ее телефонных разговоров, когда она из театра звонила некоему мистеру Ивенсу из британской миссии, подслушала полиция:

Ланнбю. Это мисс Ланнбю из театра “Сказка”. Вы там были?

Ивенс. Да, был, но не имел времени задержаться. Мне казалось, вы говорили, что одного часа будет достаточно.

Л. Вам понравилось?

И. Очень. Был бы рад повидать актеров и поздравить их. Вы живете в Сёдермальме?

Л. Нет, но я почти целыми днями в театре.

И. Тогда мы могли бы пообедать в погребке “Гёта”, скажем в следующий вторник, двадцать второго, в час пятнадцать?

Л. Согласна.

И. Я буду в темном костюме и могу добавить, что выгляжу весьма “по-английски”. Думаю, вы меня узнаете.

Л. А я надену большую черную шляпу и, кстати, буду в черном или в розовом.

Звучит драматичнее, чем обстояло на самом деле. Речь шла не о передаче секретных сведений, а о сущем пустяке: “Аннетта” хотела арендовать у британской миссии шкаф-витрину для театра “Сказка”. Мистер Ивенс воспринял просьбу с полным пониманием. И был готов не только предоставить витрину, но и оплачивать ее аренду – 30 крон в месяц. Однако за обедом они говорили не только о витрине. Мистер Ивенс интересовался фирмой “Бельго-Балтик”, исполнительный директор которой был известен полиции своими пронацистскими симпатиями. Мистер Ивенс не сомневался, что вся фирма – просто камуфляж для германского разведывательно-пропагандистского центра. Он утверждал также, что рекламная фирма на Свеавеген, “Паблисити”, на самом деле представляет собой британский пропагандистский центр. К своему донесению об этом обеде Ланнбю присовокупила образец его почерка.

Ингмар Бергман и Карин Ланнбю стали парой, что ни для кого не явилось неожиданностью, но это не мешало ей тайком посылать в Главный штаб донесения о любовнике и его семье.

Осенью 1940 года она сообщала:

Студент-филолог Ингемар [sic!] Бергман, сын главного пастора прихода Хедвиг-Элеоноры, молодой человек, не проявляющий интереса [к Главному штабу. – Авт.], сообщил, что его брат, канд. философии и юриспруденции, ранее работавший в МИДе, теперь сотрудничает в “шведской разведке”. Поскольку мое знакомство с И. Б. весьма поверхностно, следует предостеречь его брата от болтливости.

Ситуация была крайне деликатная. Даг Бергман вместе с многими шведскими добровольцами воевал на стороне Финляндии против Советского Союза, а по возвращении примкнул к “Бюро С.”, секретной военной разведывательной организации, созданной во время войны. Одновременно Даг состоял в крайне пронацистском Шведском национальном союзе, чьи лидеры, в том числе знаменитый путешественник Свен Хедин, осенью и зимой 1940-го носились с мыслью о государственном перевороте. В задачу Бергмана в “Бюро С.” входил допрос беженцев, а добытые им сведения были составной частью разведданных.

Итак, Карин Ланнбю посчитала, что ее любовник, молодой многобещающий театральный режиссер Ингмар Бергман, довольно болтлив по части секретной деятельности брата и что Дага Бергмана необходимо предупредить.

К тому же она солгала о своих отношениях с Ингмаром, утверждая, что они знакомы шапочно.

Еврейский парнишка Макс Гольдштейн, впоследствии Маго, знаменитый художник по костюмам и сотрудник Ингмара Бергмана, приехал в Швецию как беженец. Его кузен Дитер Винтер точно так же спасся от нацистских концлагерей и жил теперь в семье пастора на Стургатан. Как-то раз Винтер послал Гольдштейна на сёдермальмскую квартиру Карин Ланнбю с пакетом еды для Ингмара Бергмана.

Открыла мне женщина с густыми рыжими, как кетчуп, волосами того оттенка, какой мне в ту пору совершенно не нравился; у нее за спиной мелькнул долговязый бледный молодой человек, который посмотрел на меня с весьма дружелюбным любопытством. Про рыжую я слыхал, что она сочиняет книги, и мне это показалось интересным, —

пишет Маго в своих мемуарах.

Долговязый бледный молодой человек, разумеется, Ингмар Бергман. Квартира была тесная, обставлена по-спартански – книжный шкаф, два стула, письменный стол с настольной лампой и два застланных матраса. Еду готовили в шкафу, пишет Бергман в “Волшебном фонаре”, а в умывальном тазу мыли посуду и стирали. “Мы сидели каждый на своем матрасе и работали. Мария непрерывно курила. Чтобы спастись, я открыл ответный огонь. И очень скоро стал заядлым курильщиком”.

Как полагает Марианна Хёк, Карин Ланнбю распахнула перед Ингмаром Бергманом горизонты, какие ему, классически образованному пасторскому сыну, и во сне не снились. Она вытащила его из привычного окружения, вспорола защитную оболочку его буржуазного воспитания, вывела из духовной лености и оставила метку на всю жизнь. “Лечение радикальное, но закаляющее”. Здесь Хёк и Бергман более-менее согласны касательно влияния, которое оказала на него Ланнбю, и не удивительно, ведь главным источником информации для журналистки был сам режиссер. Вдобавок, пишет Хёк, Ланнбю первая действительно поняла, что в нем есть нечто особенное, и убедила в этом его самого.