Книга Левый полусладкий - Александр Ткаченко

Футболисты были авторитетами и перед настоящими авторитетами, ибо те были болельщиками футбола, и всегда, стоя отдельной группочкой, тихо наблюдали за ходом матча и после финального свистка так же тихо исчезали. Они не выражали никакого бурного восторга, но профессионалов уважали. Однажды воры, взяв квартиру знаменитого в городе игрока, оставили в полной пустоте на кровати записку: «Паша, не обижайся, ты еще наиграешь…»

Года через два после ухода из футбола я начал выпускать свою первую книгу стихов. И вот пришла моя первая, набранная в типографии книга. Мы решили с моим редактором ее вычитать, а потом слегка обмыть. Пошли на знаменитый городской пятачок, где толкались с бутылками и стаканами самые разные люди — военные, студенты, просто алкаши, игровые, местные авторитеты. Все это было после шести часов вечера, обстановка была расслабляющая. Кстати сказать, у авторитетов тогда была несколько иная позиция в обществе — они были менее агрессивные, более общительные, дружелюбные в отношениях со школьными друзьями, знаменитыми актерами, ну и конечно, с футболистами. Так вот, мы с Виктором Георгиевичем уютненько устроились за мраморным столиком с двумя бутылками белого крымского портвейна, сжимая лодыжками наши интеллигентские портфели. Так, попивая портвейн, в гуле после рабочей части дня и полупьяного толковища, мы простояли до поздней южной темноты. Мой редактор был немного подслеповат, у него был сильный «минус». Когда он читал рукописи, то линзы его толстых очков ползали по строчкам, как утюги. Наконец время, портвейн и наши мочевые пузыри приказали нам сходить в заведение. Виктор Георгиевич пошел первым, едва различая «М» и «Ж», двигаясь конечно же на запах. Это был, как теперь говорят, муниципальный туалет, где нужно было садиться на корточки как бы в каменно-чугунные следы, если по-большому. А если по-маленькому, то можно было и стоя. Буквально через несколько минут я услышал со стороны туалета надрывные, с акцентом крики: «Што исделаль, пилять живая не будешь, зарэжу, што исделаль, сучара, меня написал, лисо, гилаза, написал, пилять…» Я бросился на крик и увидел моего бедного Алексеева (так была фамилия моего редактора) в лапах одного из авторитетов, трясшего его за душу, как тряпичную куклу. Вокруг собирались местные авторитеты, а в воздухе пахло разборкой и кровью. Я все понял. Несчастный Алексеев, открыв туалет в темноте, помочился прямо на лицо сидящего на очке, как орел на насесте, авторитета. Да, это была почти роковая ошибка. Я уже увидел в руках одного из них писку (обломок бритвы), а у другого что-то сжималось и играло в кармане. Круг сужался… Да, авторитеты были тогда не такие, как сейчас. Но не настолько же, чтобы отпустить человека, так оскорбившего вора в законе. Я быстро просек ситуацию, надо было спасать Алексеева. Я только-только отошел от футбола, но в родном городе меня знали все. Я прорвался к Алексееву, которого тряс Плюгавый, и заорал: «Постойте, он же слепой, мы вместе пили, умоляю, не трожьте несчастного!» «Ишель би ты на х… ты кто такая, — завизжал на меня Плюгавый, — ах, пилять, што исделаль…» Утираясь одной рукой, другой он подтягивал пьяного Алексеева повыше, стараясь поставить его к стенке. Вдруг я услышал за спиной спасительное: «Да это же Шурик из „Таврии“, с корешем малость подкушали…» «Клюнуло», — промелькнуло у меня в голове. Я повторил свой вопль и вдруг увидел, как один из авторитетов начал что-то шептать на ухо оскорбленному. Обоссанному стало легче, он стал как-то потише, потом вдруг опустил на землю моего редактора, пнул ногой и обратился ко мне: «Тебе я знаю, пилять, панымаешь, как она меня оскорблять?» «Да-да, понимаю, — завопил я, — но прости его, он же слепой, ничего не видит, я отвечу…» «Выкупай его, Шурик», — кто-то сказал сзади весомо и со знанием дела. «На пять бутылок водяры с закусем, сармак у меня есть…» — ответил я Плюгавому. И он вдруг спросил, почему-то повеселев: «С мене будешь распивать? Как играль-макаль, игруля, говорить будешь? Без эта сучара?» — он показал глазами в сторону лежащего Алексеева. «А как же, конечно». Пришлось дать сольный концерт с хохмами и анекдотами. Перед этим я уложил Виктора Георгиевича на скамейку, выдал полтинник на водку с закуской и стал с ужасом ждать действия водки после портвейна. Потом я у кого-то еще занимал и… Кончилось все тем, что, набравшись, мы разбрелись по городу, я запихнул Алексеева в такси и отвез домой. Сам же двое суток отходил от знаменитого «ерша», запаха туалета и лексики авторитетов.

Конечно же футболисты — это определенная спортивная каста. И по оплате, и по отношению болеющих мужчин из высокопоставленных кругов, которые тогда могли при желании решать любые вопросы. Еще — родство по мировоззрению. Ведь футбол — это способ мышления, метод познания мира, это, в конце концов, стиль жизни, который заряжается в тебе с первого момента причастности к большому футболу. Буквально с этого момента ты становишься очень взрослым, ибо тебе приходится решать проблемы, которыми интересуются простые фанаты на стадионе и члены правительств у экранов телевизоров.

Года три назад я улетал из Америки из знаменитого аэропорта Кеннеди. Получилось так, что я приехал пораньше и начал сдавать свой багаж, когда еще было мало народу. Американская сотрудница Аэрофлота любезно приняла у меня багаж — тютелька в тютельку — доплачивать ничего не пришлось. Она открыла мой паспорт и узнала из моей визы, что я в Бостоне на поэтических чтениях. «О, вы поэт, я тоже когда-то писала стихи». Мы разговорились, в этот момент хлынула толпа пассажиров, но я понял, что она меня запомнила. Когда все уже загрузились и выкрикивали последних пассажиров, я увидел невысокого мужика лет сорока пяти, мечущегося между людьми с огромной коробкой телевизора «Филипс». Что-то родное было в его колченогой фигуре. Я не понимал, что ему нужно было. Все ему отказывали. В отчаянии, к последнему он обратился ко мне: «Слушай, меня друзья привезли из Филадельфии и тут же уехали, думая, что все будет в порядке. Но ты видишь, у меня остался на руках телевизор, а она, — он показал в сторону моей недавней собеседницы, — требует доплату за него еще сто семь долларов, а у меня только пятнадцать. Что делать? Я отработал полгода в Филадельфии тренером, и вот… Попробуй что-нибудь сделать. Я отдам тебе эту пятнашку…» — «А как ваша фамилия?» — спросил я. — «Григорий Янец». Все. Я тут же сообразил, что нужно делать. Я сказал: «Гриша, давайте телевизор и делайте вид, что вы меня не знаете. Я попробую». Я поднял мизинцем коробку с телевизором и подошел к стойке регистрации и сдаче багажа: «Вы знаете, — сказал я, обращаясь к поэтессе, — я тут кое-что забыл сдать в багаж, мне довезли друзья…» — «Что вы, что вы, сэр, для вас никаких проблем, давайте билет, я поставлю вам номер на эту коробку». Она улыбнулась и отправила по ускользающей в темноту ленте телевизор фирмы «Филипс» бывшего защитника московского «Торпедо» Григория Янца в чрево самолета на мое имя. Я пошел на посадку. Гриша подбежал ко мне совсем радостный, засовывал в мой карман пятнадцать долларов. «Слушайте, Григорий, уберите, я вас знаю, и поэтому не нужно никаких денег, лучше возьмем бутылку виски и разопьем в самолете, я тоже на мели».

Признание футболиста футболистом — это все. И навсегда. Весной такого-то года, 1 мая, в Ялте собрались неожиданно самые крутые деятели нашей культуры и решили пойти в ресторан. Это были Александр Штейн, Алексей Арбузов, Геннадий Мамлин, Андрей Вознесенский. Мест нигде не было, как они ни старались. Вознесенский спросил меня: «Старик, может, ты…» Я наобум заглянул в первый попавшийся валютный ресторан к директору. В кресле сидел Саша Луцкий, проигравший со мной в «Таврии» всего три года, давным-давно. Он вскочил: «Санек, дорогой, какие проблемы?» Я сказал, что нужно пообедать по самому высокому классу с одной очень солидной компанией. Тут же был выставлен запасной стол, шикарно сервирован, и Саша Луцкий, в тройке, сам разливал разомлевшим от славы, хорошей еды и южного солнца шампанское. Обед удался, как говорят, на славу. Рассчитываясь, Алексей Арбузов стал благодарить директора ресторана за то, что он так почитает культуру, уважает их имена, что его элегантность… ну и так далее… Саша Луцкий выслушал его до конца очень внимательно, а затем твердо и точно сказал: «Господа, мне совершенно все равно, кто вы такие, а вот с Сашкой Ткаченко мы играли в футбол в одной команде». При этом он так дружески хлопнул меня по плечу, что ни у кого и сомнений не возникло, что это было именно так.