Книга Лук Будды - Сергей Таск

«Всё?»

«Для наглядности перенесемся к “горе света”, которую древние называли пуп земли. На ее вершине утвержден престол Ормузда – вот он сияет в лучах славы, воплощение добра, а от него на землю спускается солнечная лестница. Видишь, как она прогнулась под тяжестью всех, кто карабкается вверх, расталкивая других локтями: здесь и пророк, занявший верхнюю перекладину, и, ниже, Али с Фатимой по праву родственников, и двенадцать имамов, сокрытых набежавшим облаком, а еще ниже – муштеиды, аятоллы, муллы, пишнамазы, ваэзы… разве всех перечислишь! А далеко внизу, на грешной земле, стоит мечеть, принявшая под своды сотню душ. Человек здесь считается неприкосновенным, однако с минуты на минуту сюда ворвутся солдаты и выволокут безоружных на площадь, где с ними можно будет расправиться, не рискуя навлечь на себя немилость Аллаха… а также пророка, и Али с Фатимой, и всех прочих, вплоть до последнего ваэза. Потому что в данную минуту они взбираются по невидимой лестнице, а уж тут надо смотреть вверх и только вверх, чтобы голова не закружилась».

«Ты пытаешься внушить мне мысль, что гора – это ошибка?»

«Избави бог. Мне бы с ошибками в тексте разобраться».

Больше месяца прошло после страшной ночи, а Голда по-прежнему молчала. Несмыкание связок, определил врач. Нервы, поправил его коллега. А следы пальцев на шее? Сама себя душила? Нет, мамаша, никаких следов, а эти байки о ночном злодее вы соседям рассказывайте. Между тем Голде исполнилось восемь. Гита связала ей безрукавку с белым ягненком на груди. Иаков смастерил Ноев ковчег с крошечной фигуркой праведника, благодарно воздевающего руки к небесам. Иезавель испекла свой коронный пирог из шелковицы. Растроганная именинница попыталась что-то сказать… и все кончилось слезами.

Когда-то Ирак делился на сатрапии. Легенда повествует о жестоком правителе, чья ненависть к народу могла поспорить лишь с ответным чувством. И вот однажды в разгар праздника занемогшего тирана с великой поспешностью унесли во дворец. Город тихо ждал вестей, и вот за глухими стенами раздались стенания и вопли. Толпы хлынули на площадь. «Тиран умер, хвала Аллаху!» Распахнулись ворота, и все увидели ненавистного карлика – он сладко щурился, прикидывая, на сколько голов потянет его невинный розыгрыш. Или вот персидский царь Ксеркс сравнял Вавилон с землей – вы спросите зачем? Чтобы десять тысяч солдат Александра Македонского два месяца убирали за Ксерксом мусор. Шестьсот тысяч человекодней, отданных приобщению к культурным ценностям. Размах! С тех пор как упразднили сатрапии, слабину дала восточная деспотия, умирают вековые традиции. Хотя нет-нет да напомнят о себе красивым росчерком: то курдам вставят фитиль, то в гражданский самолет бомбу подложат. Но все украдочкой да с оглядочкой. Уходит поэзия Зла, остаются пластиковые мешки, уложенные в морге правильными рядами.

«Я сомневаюсь, что разлитие желчи способствует творческому процессу». «Тебе виднее. Глисты и пауки – это ведь твоих рук дело».

Тео брел, зажатый потными, завшивевшими людьми, и – спал. Перед привалом его расталкивали. Это был хадж. До поры толпа двигалась единым потоком, но скоро он раздвоится: один рукав уйдет на Кербелу, главная же река потечет дальше, затопит Неджеф и окрестности и, спокойная, обмелевшая, докатится до Мекки и Медины. Тео спал, не слыша ни мелких ссор, ни крутых разборок. Все чувства в нем притупились. Кровь, жестокости, смерть – бесконечные вариации на одну тему. Спать, спать…

(Господи, неужели тебе Голды мало?)

Он очнулся как от толчка. Его отнесло людским потоком к обочине. В небо уходила скала с рельефами воинов и сказочных грифонов, над которыми парила гордая фигура царя, ногой попирающего поверженного врага. Рядом другие пленники, сбившиеся в круг, с обрывком веревки на шее.

Объявляет царь Дарий:

«Ты, который в грядущие дни

увидишь эту надпись,

ничего не разрушай и не трогай,

сохрани все как есть».

Если человека попросили «сохранить все как есть», можно не сомневаться, что он камня на камне не оставил, а значит, не стоило делать крюк, чтобы увидеть развалины некогда прекрасного города с его башней-зиккуратом и висячими садами Семирамиды и стреловидной улицей, которую даже гигантские крылатые львы не уберегли для будущих поколений. «И поселятся там степные звери с шакалами, и будут жить на этой земле страусы, и не будет обитаема и населяема в роды родов». Сбылось по реченному, и отвращается взор от праха и тлена. Другое дело – одинокий голос. Властно зовет он, и нельзя не идти, ибо близится минута великого искушения, когда в самой истовой вере начинает прорастать зерно безверия. Не спать, не спать!

Парило. Зловоние становилось нестерпимым. Глупцы! Они везут своих покойников из Ирана, Афганистана, Индии, везут неделями под палящим солнцем, и все затем, чтобы похоронить их рядом с гробницей Али или Хусейна. Как будто пропуск в рай выписывают в Неджефе или Кербеле. Безумцы, они и для мертвых ищут протекции. Но что тогда сказать о властях, называющих погребальную индустрию средством оздоровления экономики?

Весной ожидают наводнений. В Эд-Дивании он открыл газету и прочел о плачевном состоянии инженерных сооружений на Евфрате. В заметке «И разверзнутся хляби небесные» анонимный автор как бы между прочим сообщал, что в 621-м году после прорыва ветхой плотины персидский царь велел распять за нерадивость сотню рабов. Имеющий уши да услышит.

Его пригласили к костру местные рыбаки. Обглодав до костей продымленные, черные от копоти куски, он остался с заостренным колышком – и вдруг отшвырнул его как жабу, ничего не успев понять…

(Кровь на острие – видите?)

Он отвернулся, борясь с подступившей тошнотой. К счастью, никому до него не было дела.

В то утро, вспоминал потом подпасок, Иаков был не в своей тарелке. Дочь, принесшую ему еду, против обыкновения не приласкал. Домашнюю лепешку, сказав, что сырая, выбросил, а жену выругал. Разозлился он, вроде бы, прочитав записку от Гиты. Овец, сказал, погоним сегодня в распадок, но когда уже собрались, переменил решение. Подпаску велел идти в распадок, а сам с частью гурта двинулся к Черной балке. Мальчика это удивило: трава там чахлая и склоны крутоваты, только ноги ломать. Однако спорить он не стал. Часам к восьми он пригнал стадо обратно, но Иакова еще не было. Не пришел он и в девять. А около десяти его собака пригнала отару. Подпасок почуял неладное, вот только на ночь глядя выходить не решился. А на рассвете, по дороге в балку, он встретил подводу табачника, и тот довез его до места. Вот и вся история. В восьмом часу Гиту разбудил стук в окно. В ту ночь, как ни странно, она спала крепко. «Не могла ее добудиться», – рассказывала потом соседка. Когда Гита наконец вскочила, то сразу все поняла и через минуту уже сидела в таратайке. Табачник правил лошадью молча, словно язык проглотил. По дороге их обогнали две машины, полицейская и «скорая».

До костей пробирают ночи в Сирийской пустыне. В палатке арабов-кочевников, освещенной вонючим кизяком, за занавеской, отделявшей их от мужчин, жались друг к дружке жены Абдуллы. Ту, что размочила для Тео в воде створоженный катыш, звали Бесим. В гареме она была третьей – досталась по наследству младшему брату после гибели старшего. С детьми в придачу. Тео отпивал прокисшее молоко, отчего делалось совсем зябко, и вдруг проваливался в забытье, из которого его выводили азартные крики игроков.

Почему Иаков поступил наперекор жене? Тео пытался собраться с мыслями. Ведь она писала ему в записке…