Книга Дочь Роксоланы - Эмине Хелваджи

Кое-кого из тех, кто еще шевелится, чайки осаждают тоже.

Внезапно человек, находившийся прямо под мальчиками – он был повешен за ребро, – словно почувствовал их взгляд. Неимоверным усилием поднял голову, обратив вверх нечто такое, что уже совершенно нельзя назвать лицом. Иблисова маска, а не лицо это было.

Их словно ветром сдуло оттуда. Опомнились, уже когда набережная была, наверное, не меньше чем в полуфарсанге за спиной.

Опомнились, остановились – и посмотрели друг на друга сконфуженно. Нашли чего испугаться, дурочки (вернее, дурачки́)! Ведь после парада пленных кораблей на набережной как раз и происходят большие казни: пиратов, мятежников и прочих преступников. Даже видели эту казнь из дворца те же два дня назад. Совсем ничего не рассмотреть было из-за дальности, прямо-таки жалко. Хорошо хоть потом две головы, принадлежавшие самым известным пиратам, принесли во дворец, их можно было отлично разглядеть и даже потрогать, кому повезет (мальчикам, то есть тогда девочкам, – не повезло).

Помост после казни разобрали и кровь замыли, но это где-то там и было, неподалеку от крючьев. А на крючьях, стало быть, развешены те, кого нужно было показать не столько горожанам, сколько корабельщикам. Потому что развешенные, должно быть, именно на море и озоровали.

Ну так им ведь и поделом такая мука, правильно же? Да?

Ответ на этот вопрос был очевиден. Но он оставил какое-то странное послевкусие.

Трудно сказать, как бы мальчики боролись с этим, будь они постарше, лет семнадцати хотя бы. Но им было четырнадцать, это был их первый настоящий выход в город, и они еще задолго до сегодняшней вылазки предвкушали, как своими глазами увидят пышную пряность базар-майдана.

Так что для них оказалось совершенно естественным тут же отправиться воплощать в жизнь эту свою мечту. И радоваться сладости персиков, смеяться над вкусом халвы, жадно впитывать все звуки и цвета рынка. А воспоминания о крючьях в стене осыпались, как пыль.

Может, какая пылинка и осталась. Но она обнаружится не скоро.

* * *

– Ну так что же, идем?

– Сейчас… – Исилай о чем-то напряженно размышлял.

– Да пойдем, правда… – Яши потянул брата за полу кафтана. – А то как закричит в четвертый раз муэдзин, нас и хватятся!

– Успеем еще. А давай… – в глазах старшего из мальчиков вдруг сверкнул озорной огонек, – давай снова к ювелирам заглянем!

– Зачем?

– Серьги купим.

– Вот уж не нужно! – Младший снова дернул за кафтан. – Мы ведь с самого начала решили из своих отдать.

– Не хочу им мои серьги дарить! – Исилай упрямо вздернул подбородок. Покосился на брата и виновато поправился: – То есть наши серьги. Вот купим здесь что-нибудь попроще – и подарим.

Младший промолчал. Оборот насчет «моих» и «наших» на него, кажется, подействовал сильнее, чем можно было предположить.

– Ну давай к ювелирам зайдем все-таки! – Теперь старший говорил извиняющимся, жалобным голосом, но, сообразив, что такое не подобает мальчишке-подростку, осекся.

– Ладно, поторопимся только, – неохотно ответил Яши. – У тебя денег сколько осталось?

– Еще много! – обрадованно произнес Исилай, потянулся к карману и тут же испуганно ойкнул. На него даже покосились.

– Что?!

– Нет денег! Только что были – и нет!

– А кошелек?

– И кошелька тоже! – Исилай лихорадочно огляделся по сторонам, потом опустился на корточки и зашарил по земле, но тут брат крепко потряс его за плечо:

– Не глупи. Быстро убираемся отсюда!

– Да, точно. Я его, должно быть, когда мы покупали персики, уронила, – (толчок в бок), – уронил… Посмотрим там!

– Ну ты и дура, – (толчок в бок), – то есть дурак! Нечего там смотреть. И не потерял ты его вовсе.

– А что же?

– Тебе объяснить?

Разговор этот происходил на бегу. Вот уже перед ними окраина рынка – лишь тут младший из мальчиков остановился и старшему, которого чуть ли не волоком за собой тащил, остановиться позволил.

– Мы как-то не так расплачивались, – сказал он брату, все еще недоумевающему. – Я это давно заметил, еще возле трюкачей. То есть заметил, что другие это замечают. Так что на твой… наш кошелек кто-то уже давно глаз положил. Надо было мне его нести…

– Почему это? – обиделся Исилай. – Деньги должны быть у старшего!

– Или у служанки… То есть слуги.

– Слушай, ну прости ты меня наконец, глупость с языка сорвалась! Каждый, кто нас сейчас видит, понимает: по старшинству, конечно, разница есть, не может ведь не быть, но так-то никто из них другому не слуга. Потому что близнецы. Одна кровь.

Подумав, Яши вдруг рассмеялся, махнул рукой:

– Ладно… Так даже к лучшему. Идем домой прямо сейчас, раз уж все равно не на что серьги покупать.

– А вот и не к лучшему! И не прямо сейчас! И есть на что! – Исилай вновь упрямо вздернул подбородок. – К меняле зайдем. Там рядом, тоже под крышей, помнишь, сидел такой седобородый?

– Помню. – Яши в недоумении пожал плечами. – Ну и что мы у него менять будем?

– Золото на золото. Если Аллах закрыл одну дверь, он дюжину других открывает. У нас браслеты одинаковые – вот я свой и поменяю. Или продам, как он это назовет, не важно. А потом серьги куплю. Мы то есть купим, две пары.

Может, у Яши и было какое-то мнение по этому поводу, но он не нашел что возразить.

* * *

О, Великий Базар, Капалы Чарши, основанный по личному повелению первого из султанов, вставившего жемчужину Истанбула в венец Блистательной Порты, перестроенный же согласно воле ныне правящего султана! Молод ты, моложе большинства истанбульских рынков, но изначально могуч и славен (еще бы: при таком-то нынешнем покровителе, это даже если основателя не вспоминать). Полторы дюжины ворот ведут в тебя. А сердце твое – два каменных бедестана, Старый и Сандаловый, крытые павильоны для лучших из товаров.

То есть бедестанов уже шесть, но лишь два из них каменные, неподвластные времени и пожару, увенчанные высокими сводчатыми куполами. В четырех деревянных – обычный товар. А под каменными сводами – благородный металл и драгоценные камни, равные им по благородству вазы и блюда из китайского фах’рфура, полупрозрачные, звенящие… ценнейшие из ковров и тканей… В одном из рядов – узорчатые клинки струйного булата, в другом – нежнейшие из юных рабынь…

Но мальчикам туда не надо. Их путь лежит в ювелирный ряд Сандалового бедестана, где чуть в стороне от прочих сидит пожилой армянин в скромной головной повязке и с редкостным, но, как видно, необходимым ему устройством – зрительными стеклами на переносице. Он, конечно, тоже ювелир, но здесь – оценщик и меняла.