Книга Сапфо - Ольга Клюкина

— Нет, — призналась Сапфо, которой действительно никогда не приходило в голову рассматривать историю про многоумного героя именно с этой стороны.

— Просто тогда Одиссей — ведь он за годы скитаний внешне изменился до неузнаваемости — никому не сумел бы доказать, что он — это он. Ни своей Пенелопе, ни сыну — его бы просто приняли за бродягу-самозванца и взашей прогнали из собственного дома, разве не так? — не на шутку разволновался Фаон. — А старая Эвриклея хотя и была уже почти слепой, но все равно видела лучше их всех, вместе взятых…

— Ты, наверное, просто забыл, Фаон, — мягко сказала Сапфо. — Ведь потом был момент, когда только Одиссей из всех женихов сумел натянуть лук…

— Нет, все равно, — упрямо покачал головой юноша. — Все равно.

Сапфо было забавно слушать совсем детские рассуждения Фаона, в которых она угадывала и рассудительные интонации хозяйственной молочницы Алфидии, и старательно сдерживаемую юношескую порывистость, доставшуюся ему в наследство от маленькой Тимады, и личное желание показаться сейчас перед ней человеком разумным и самостоятельно мыслящим.

Ну надо же, паромщик!

Это показалось Сапфо смешным и даже откровенно глупым!

Но, вспомнив о разговоре с Фаоном через некоторое время, ближайшей бессонной ночью, Сапфо вдруг пришла к выводу, что за наивной мечтой юноши на самом деле скрывается еще и совсем другая глубина — врожденное чувство меры, душевного равновесия, которым может похвастаться вовсе не любой из мудрецов.

В сущности, единственное, что способно сделать человека по-настоящему счастливым.

И пожалуй, в воображаемом образе паромщика это драгоценное чувство меры Фаона уже вовсю давало себя знать: ничего слишком, всегда держаться середины, суметь оставаться между двух берегов.

На одном берегу — дом, привычная жизнь; на другом — чужбина; неизведанные, таинственные возможности, но душа Фаона изо всех сил желала бы удержаться где-то посередине, не прибиваясь всецело к какому-то из этих берегов, и тем самым охраняя свою свободу, и одновременно — счастье.

Конечно, любому честолюбцу, который в мыслях пытается сравниться с богами, невнятная мечта Фаона могла бы показаться нелепой, и даже скорее достойной раба, чем свободного человека.

Но так ли это на самом деле?

И еще, долго ворочаясь без сна на своем ложе, в эту ночь казавшемся холодным и чуть ли не каменным, Сапфо снова и снова вспоминала слова Фаона про старую, подслеповатую служанку Одиссея, которую он назвал в разговоре «самой зрячей из всех».

И в этих простых, робких словах юноши Сапфо тоже увидела глубоко скрытую, может быть, даже не до конца понимаемую им самим великую мудрость.

А действительно: какое зрение следует считать наилучшим?

У одноглазого Киклопа был один огромный глаз, нацеленный в одну точку, каким не мог похвастаться никто из людей, но Одиссей сумел легко победить чудовище при помощи хитрости.

Ведь и тысячеглазый Аргус — верный стражник богини Геры, вездесущий, как звездное небо, и умевший одновременно глядеть во все стороны, тоже в конце концов лишился своей головы.

Сапфо вспомнила также и дальнозоркого аргонавта Линкея, который стоял на носу корабля Арго и заранее видел не только далекие, приближающиеся скалы, но и вообще умел глядеть сквозь землю, — но даже ему не удалось спастись при помощи своего необыкновенного зрения.

Фаон был прав: по-настоящему можно увидеть лишь особым, любовным взглядом — только любовь, чувство делает зрение человека поистине всепроникающим и, как выясняется, дает божественную зоркость.

В доме Одиссея действительно все были слепыми и лишь старая Эвриклея — зрячей, потому что за многие годы она единственная не забыла и не разлюбила скитальца, и это стало главной гирькой на весах его судьбы, которая уравновесила долгие годы странствий со счастливым моментом возвращения.

И еще Сапфо подумала, что, наверное, именно поэтому на глазах многих смертных лежит плотная пелена, не позволяющая им воочию видеть богов.

Лишь избранные, те, что любят небожителей по-настоящему, всем сердцем, способны особым зрением видеть иногда перед собой бессмертные лики и даже беседовать с олимпийцами.

Лишь те, кто по-настоящему умеют любить…

Но откуда все это может быть известно Фаону, выросшему в маленьком доме на краю буковой рощи, все свое детство забавлявшемуся с козлятами и игравшему им на свирели?

Под утро Сапфо все же смогла ненадолго заснуть, и ей неожиданно приснился Фаон, чем-то похожий на полузабытого мужа Керикла.

Во сне у Фаона были черные как смоль волосы и холодные стальные глаза — полная противоположность тому, как юноша выглядел на самом деле, — и он сурово смотрел исподлобья куда-то мимо лица Сапфо, в неведомую даль.

Сапфо задумалась: говорят, в Стране Блаженства, о которой ходит много легенд, люди почему-то бывают седыми в детстве, а к старости — наоборот, чернеют, потому что время там движется задом наперед.

Может быть, как раз Фаон что-то знает об этой самой загадочной Стране Блаженства?

Скорее всего, в нее тоже возможно проникнуть только лишь при помощи силы любви, и никак иначе.

Но слишком долго лежать в постели и предаваться туманно волнующим размышлениям о загадочной Стране Блаженства Сапфо не могла: наступил день поэтического состязания, который Алкей упорно называл «фаониями».

Погода в этот день выдалась на редкость благодатной, солнечной, и праздничная поляна издалека напоминала большой, пышный цветник.

В эти сентябрьские дни, когда месяц боедромин еще только набирал силу, на холмах само по себе бушевало многоцветие полевых цветов, целые островки зарослей душистого укропа и других причудливых трав, и потому вся местность, особенно если можно было бы посмотреть на нее сверху, должна была казаться большим, искусно вытканным ковром, рисунок которого уже через год в точности повторить совершенно невозможно.

Но к празднику поляну еще и специально украсили розами, цветочными венками, коврами и расшитыми покрывалами, на которых так приятно было в минуту отдыха понежиться на солнце, поэтому она и вовсе казалась благоухающей, цветочной клумбой, и самыми красивыми цветами на ней, конечно же, были люди, и в первую очередь — нарядно одетые женщины.

Сапфо подумала, что боги, которые с небес, разумеется, с интересом наблюдали за происходящими действиями, должны были остаться довольны открывшимся у них перед глазами зрелищем и послать хорошую погоду.

По сути дела, именно они, небожители, всякий раз были главными и единственными зрителями всевозможных празднеств и песнопений, потому что все присутствующие на поляне сразу же становились активными участниками то хора, то хоровода, и никому даже не приходило в голову просто сесть в стороне и отчужденно смотреть, как себя будут вести другие.

Наверное, боги, а в особенности богиня Афродита должна была остаться довольной также и обильным жертвоприношением из молока и меда, которое было принесено перед началом праздника на небольшом алтаре, сложенном из ослепительно белых камней в ее честь.