Книга После войны - Ридиан Брук

– Хорошо.

Индия.

– Rosa.

Цейлон.

– Rosa.

Австралия.

– Rosa.

– Waram sind sie rosa?[44]– спросил Кениг.

– Потому что это части Британской империи.

– Хорошо. Ты быстро учишься.

– Папа говорит, что Британская империя уменьшится из-за войны. Говорит, что у нас не осталось денег и что самые сильные теперь – Америка и Советский Союз.

– Да, на атласе многое изменится, и таким розовым он уже не будет.

Интересно, что герр Кениг на самом деле думает о британцах и их империи? Только ли из вежливости он указывает на ее огромные размеры? Шанс был да уплыл – палец Кенига двинулся дальше, игнорируя коричневую Японию, желтую Италию и, что особенно примечательно, синюю Германию, изображенную в границах, определенных Версальским договором, огромную страну в центре Европы. Удивительно, но лишь несколько других стран – Танганьика, Того, Намибия – были окрашены в такой же синий цвет.

– Гитлер завидовал нашей империи?

Кениг внезапно напрягся, неестественно выпрямился, отчего в шее у него что-то хрустнуло.

– Мне не стоит рассуждать об этом.

Эдмунд кивнул:

– Не бойтесь. Мамы дома нет.

Кениг молчал, и вид у него был несчастный.

– Вы боитесь, потому что вы ждете, пока вас заверят? – спросил Эдмунд.

– Проверят, – поправил Кениг. – Нет, просто немцы не любят говорить о том времени.

– Но вы же были директором школы. У вас все должно быть хорошо, да? Вам ведь выдадут белый сертификат?

– Надеюсь, что да.

– Вы получите Persilschein?[45]

– Ты знаешь это слово?

– Узнал от друга.

– Твой друг – немец?

Эдмунд кивнул:

– Он говорит, что все немцы хотят получить Persilschein.

Кениг снова потер руки и сцепил пальцы, как будто хотел выжать из них что-то.

– Да. Все хотят быть как свежевыстиранное белье. Без единого пятнышка.

– Некоторые покупают свидетельство на черном рынке. Стоит четыреста сигарет.

– Ты очень хорошо разбираешься в этих вопросах.

– Я мог бы достать его вам.

Герр Кениг вскинул руки:

– Nein. Все должно быть так, как полагается.

Конечно. Кениг ведь был директором школы, а директор всегда соблюдает правила.

– И тогда вы снова станете директором?

На лице герра Кенига проступило новое выражение, грусть. Он посмотрел на атлас, на большую grim страну за голубой водой.

– Брат приглашал меня в Америку. Он уехал туда после Великой войны. Изобрел машину для дойки коров, которая работала быстрее других, и теперь ездит на «бьюике» и живет в доме с прудом в Висконсине. Висконсин почти такой же большой, как Германия. Брат говорит, что в Америке все больше, чем здесь. Коровы. Еда. Машины. У его «бьюика» на капоте бараньи рога.

Эдмунд и сам мечтал о путешествиях.

– И вы тогда уедете?

Герр Кениг посмотрел на атлас. Дотронулся до Висконсина.

– Слишком поздно.

– Почему?

– Мне вот-вот шестьдесят.

Для Эдмунда все взрослые за сорок были на одно лицо. И он не мог оценить разницу между человеком сорока одного года, еще полным ожиданий и амбиций, и человеком пятидесяти девяти лет, чья жизнь клонится к закату, кто уже ощутил убыль сил и жизненной энергии, дыхание болезней и немощности, кто вынужден ограничивать себя и усмирять. У Кенига есть шанс уехать в Америку, так при чем тут возраст?!

– Но вам будет столько же, если вы останетесь в Германии.

Кениг улыбнулся, он молчал, лишь дыхание его сделалось учащенным, с присвистом.

– Это слишком дорого, да?

– Вопросы, вопросы. Как в Fragebogen[46]. Нет. Брат готов оплатить переезд.

– Тогда… вы ведь поедете, да? – С приятным волнением Эдмунд представил, как его учитель отправляется в Америку, он даже испытал гордость – это ведь он вдохновил Кенига отправиться за океан, к новой жизни.

Но сам Кениг с мечтаниями, похоже, уже расстался – поерзал, меняя позу, сел еще прямее, как бы напоминая о своем статусе наставника.

– Все… сложно. – Он закрыл атлас, ставя точку на дальнейших объяснениях.

И Эдмунд не стал терзать его новыми вопросами. Обычно такие слова означали, что разговор окончен.

Часы пробили полдень, нарушив неловкость момента.

– Пора, – с облегчением произнес герр Кениг. – Завтра мы займемся населением и природными ресурсами. А также поработаем с большими числами.

– Спасибо, сэр. С удовольствием.

Обычно герр Кениг выходил из дома через заднюю дверь, но ночью ее замело снегом, а расчистить дорожку Рихард еще не успел. Поскольку взрослые отсутствовали, Эдмунд сам проводил учителя к передней двери, у которой Кениг тщательно нахлобучил шляпу, для надежности обвязав ее шарфом, продемонстрировав при этом сноровку и проворство, какие проявил, расправляясь с кексом. Ворвавшийся в открытую дверь холодный воздух швырнул в холл пригоршню колючего снега. Выходя, герр Кениг наказал побыстрее закрыть за ним дверь, дабы не растратить зазря драгоценное тепло, но Эдмунд замешкался. Ветер был такой сильный, что пришлось бы с силой толкнуть дверь едва ли не в спину учителю, чтобы закрыть ее, а Эдмунд вовсе не желал выпихивать наставника. Навалившись всем телом на приоткрытую дверь, он смотрел, как Кениг удаляется быстрыми мелкими шажками, словно по льду, стараясь сохранить равновесие, – серо-черное пятно в белоснежном покое Persilschein.

Взбежав по лестнице, Эдмунд заскочил в комнату родителей – за сигаретами. Обыскивая отцовские мундиры, он наткнулся на серебряный портсигар, который отец обычно носил с собой. Портсигар был пуст, наверное, отец не успел переложить в него содержимое пачки. Внимание Эдмунда привлек не сам портсигар, а две фотокарточки, удерживаемые широкой резинкой. На первой мать сидела на пляже в Пемброкшире, а чуть в стороне они с Майклом возились с песочным замком. На втором фото, спрятанном под первым, с потрепанными уголками, был Майкл – в их саду в Амершаме. Такой живой, в любимом его вязаном джемпере, с веселой ухмылкой, как будто обменивается шутками с фотографом – скорее всего, с матерью. Воспоминание о том дне всплыло в памяти яркими картинами: вот мама вытирает щеку в саду, вот отец, с трудом сохраняя спокойствие, прощается с ними перед отъездом, вот он сам едва сдерживает слезы, не желая, чтобы кузены видели, как он плачет. И снова внутри Эдмунда словно образовалась распирающая его пустота – будто внутренности поднялись куда-то вверх, к горлу, к глазам. Но пустота эта была связана не с Майклом, а с ним самим. В отцовском портсигаре его фото не было. Почему? Может, его карточка хранится в бумажнике? А может, она отцу без надобности, потому что Эдмунд жив? И ему тоже надо умереть, чтобы его карточка попала в эту секретную галерею? Эдмунд представил, как погибает, красиво, геройски – в пожаре, в бою, в метель, – на фоне тревожных переливов «Лесного царя», плывущих из-под пальцев матери, представил, как отец роется в коробке из-под обуви, отыскивает карточку бедного Эдмунда, аккуратно обрезает по краям, чтобы уместить в серебряный портсигар.