Книга Узкие врата - Дарья Симонова

Она была бессильна против Сашиной коренастой логики, стухала. Где уж ей вдолбить адамову аксиому о том, что да, милая моя, женщине положено убирать за мужчиной, и не только убирать, однако, – жить с ним, и детей растить, и терпеть… а у нас тут с тобой, спрашивается, что?! Прав Данила Михалыч. Инга не Бах и не Микеланджело, омывание ее бренных ступней не может быть само по себе призванием. Но Сашка и слушать ничего не хочет; как же, ведь Ингу признали в Токио. Японцы! Инга – лучшая в мире… Да хоть десять триумфов! Обожание гения должно быть замешано на либидо, иначе что-то не то. Пусть даже примитивно-эволюционно – но не то.

– Саша обращает вас в ребенка, а дети до поры до времени пола не имеют, не так ли…

Новое открытие Данилы Михалыча… Но на сей раз Инга сохранила пудру на щеках. Просто следующее респектабельное свидание пропустила. А, пусть поймет, за какую красную линию ходить не следует!

Глава 20

Бури внешние, сокрушительные начались с того, что «Легенда о любви» оказалась без Ширин. Без коварной сестрицы. Галина загремела в декрет. С Галиной у Инги забрезжила было скороспелая дружба. Есть fast food, а есть fast love, и у дружбы существует тот же аналог. Для дружбы вдумчивой, подробной – юность, потом некогда. Галка была чуть младше, тоже из учениц Нелли; любила уставиться в зеркало и растечься грустной мыслью: вот по сюжету, дескать, Инга подарила ей красоту, а красота-то и не прижилась и к Инге тихонечко вернулась.

– Ну рехнулась! – изумлялась «красотка».

У Гали – волосы до попы, губищи пухлые, в общем, есть на что глаз положить, так нет, она Инге завидует, которая по сравнению с ней – мокрая дроздиха. Галю хорошо смешить, она одна из немногих в театральных пенатах смеется…

И вдруг у нее нет месячных. Месяц, второй, третий. Из профессионального упрямства она не верит, танцует, репетирует, хотя уже тянет ее прилечь на скамеечку, но вышколенный организм приучен игнорировать недомогания. К тому же Галя смертельно дорожит и малюсенькими ролями, она не слишком везучая на сей счет. С мужем у нее все сложно. Он ей однажды изменил, она обиделась до окаменения, оставалась в театре на ночь, плакала, белесая кожа не выносила соли, покрывалась пятнами. Кто-то ее надоумил: подумаешь, а ты тоже измени ему, вот и будете квиты. Не сказать, чтоб мысль из новых, но вовремя подброшенное словцо города рушит. Кто ищет, тот всегда найдет. Себе на беду. Галя возьми да и залети от осветителя. Муж очень обрадовался, когда узнал, что Галя решила ребеночка оставить, думал, тут-то у нее расшатанные мозги на место встанут. А она давай тренироваться, на шестом месяце пресс вздумала качать! Как только бедное дитя стерпело надругательство…

Инга с Галиной общалась терапевтически, тихонько, боялась слишком рьяно, чтоб не спугнуть. Судьба, видно, у нее – беременных успокаивать. Она твердила Гале очевидное: войдешь в форму – вернешься, в конце концов, не одна ты рожаешь.

– А ты родила бы? – пристально спрашивала Галина.

Инга бледнела от достоверности своего «да».

И партия Ширин уплыла в цепкие лапки Марины. Черные времена.

Ширин – девочка ветреная. Весь печальный холодок легенды – на ее сестре, то есть на Инге. Но вторую роль тоже не особенно хотелось отдавать размашистому манекену, какого являла собой на сцене Марина. У Галки получалось исполнить эту легкомысленную жестокую суть девочки-разлучницы, но Марине были чужды полутона, она лепила по полной. Матвеев шептал про нее: «Метастазы стервозности проникли в танец». Натура едкая, пролезает в любой образ – и кислит… Однажды, после занятий в классе, Инга услышала:

– …а эта… которая переспала со всеми здешними гегемонами.

И Галкина фамилия, вплетенная в пересуды. Инга медленно обернулась, увидела красивую ухмылку на Маринином лице. Марина обладала небогатой мимикой, словно берегла лицо от морщин: приплюснутая улыбка, притушенная гримаса брезгливости – вот, в сущности, и весь арсенал навыков ее лицевых мышц, в спокойном состоянии сведенных в пристойной судороге то ли вялого торжества, то ли стойкого равнодушия к происходящему. Инга раздумывала минуту и поняла, что обиделась. Подошла и ударила Марину по лицу. Никогда бы не подумала, что это так просто. Оказывается, куда проще, чем гневная отповедь, хотя ни публичные выступления, ни тем паче оплеухи никогда не числились в Ингином репертуаре. Сама от себя обомлела, сердце разорвалось на две части, и они бились друг о друга, как литавры. А вокруг ватная тишина.

Вечером она набрала Неллин номер, хотя так и не решила, будет ли ее тревожить судьбоносным казусом. Просто хотелось услышать ее голос, чтоб не так страшно. Нелли уже все знала.

– А я работу тебе подыскиваю, думаю, куда ты теперь… Карьера твоя в театре окончена. Еще сезон – и вообще сядешь в запасные. Думай, деточка…

Потом сквозь старческую строгость прорвались причитания: что еще за донкихотство?! Неужели нельзя было действовать убеждением?! Дескать, понимаю тебя, как никто, сама бы врезала, нервы сдают, когда годами сдавлен клубком змей, но делать-то что теперь? И неминуемо смягчалась:

– Знаешь, Инга, есть поступки, после которых летишь в тартарары, но за них Господь готовит тебе теплую постель… Понимай как хочешь, Ингуня, но мне, старой перечнице, приятно, что я в тебе не ошиблась. Никогда тебе этого не говорила. А теперь… и еще кое-что. Мне звонила твоя мать.

– Что?

– Мама твоя. Она не знала, как тебя найти, кто-то ей дал мой телефон. Я не обиделась.

– Когда это было?

– Деточка, с полгода назад, наверное. Я думала, зачем тебя будоражить. И я уверена, что делала правильно. – На секунду Нелли взяла тот же тон, что и когда-то у станка, когда требовала онемевший от напряжения носок на миллиметра два поднять повыше, иначе «позы не случится», и желтые круги на минутку вспыхивали перед глазами и ползли вниз.

На сей раз круги не ползли. Ингу прошиб пот, она ни о чем не жалела. Нелли резюмировала с расстановкой, что дело-то объяснимое: мать состарилась, дочь встала на ноги, и еще как встала, вот, собственно, и весь сыр-бор. Кроме того, обыватели традиционно считают, что у артистов деньги аж из ушей лезут. Не нужно нервничать, разве что принять мать с достоинством и обеспечить ей старость, не подпуская к себе близко. Нелли гундела, чтобы не пустить Ингу в оцепенение, а Инга как-то и успокоилась сразу. Она ведь, наконец, достигла той степени «молодчины», при коей мама возвращается. Ей поставили телефон, теперь можно звонить. Сказка Андерсена кончилась.

Сашка забеспокоилась – как бы чего не вышло с Ингой после всех потрясений, – творческая личность, тонкая душа, скорее, скорее, хотя бы тосты с шоколадным маслом, что-нибудь тривиально отвлекающее новизной! Ведь сама Инга забывала пользоваться тостером. Он был куплен на гастролях и тут же забыт. Но Сашка самозабвенно пустила его в дело…

Инга резко ощутила, что ей не хочется молчания. И Саша, как чуткий барометр, тут же набралась смелости и высказалась, предварительно отвешивая поклоны, что, мол, не мое собачье дело. Трогательно, в стиле принципов ребяческой дружбы. Она считала, что, разумеется, с матерью надо встретиться… и все. Она не заслужила того, чтобы Инга за ней горшки выносила. Как будто речь шла о горшках!