Книга Игрушечный дом - Туве Марика Янссон

Книга была толстая, сделанная из множества сложенных и сшитых листов бумаги. София бросила ее на пол.

— Как она будет называться? — спросила бабушка.

— Трактат о червяках, разрезанных надвое! Только ее не будет.

— Сядь где-нибудь и диктуй, — сказала бабушка. — Ты будешь диктовать, а я записывать. Времени у нас достаточно. Куда опять запропастились мои очки?

Был как раз очень подходящий вечер для того, чтобы начать трактат. Бабушка открыла книгу, в окно заглянул луч заходящего солнца и осветил первую страницу — на ней уже была нарисована виньетка в виде червяка, разрезанного надвое. В комнате было тихо и прохладно, за стеной стучала папина машинка.

— Хорошо, когда папа работает, — заметила София. — Тогда я знаю, что он у меня есть. Прочти, что я написала.

— Глава первая, — прочла бабушка. — Некоторые удят рыбу на червяка.

— Точка. Пиши дальше: даже не хочу говорить, как называются такие люди. Папа никогда этого не делает. Если представить себе червяка, который чем-то напуган, то мы увидим, что он сжимается до… До чего он сжимается?

— Например, до одной шестой части своей длины.

— Например, до одной шестой части своей длины и становится маленьким и толстым, тогда его легко проткнуть тонким прутом, и он об этом не подумал. Но если представить себе умного червяка, то он, наоборот, вытянется во всю длину и станет таким тоненьким, что никаким прутом его не проткнешь, но тогда он рвется. Науке еще неизвестно, просто так он рвется или потому, что хитрый, ведь никогда не знаешь…

— Минутку, — сказала бабушка. — Могу я написать так: неизвестно, нечаянно он это делает или специально.

— Пиши как хочешь, — нетерпеливо сказала София. — Только чтобы было понятно. И не перебивай меня. Давай дальше. Ему хорошо известно, что если он разорвется, то обе его части будут расти, каждая по отдельности. Точка. Но насколько это больно, мы не знаем. Кроме того, мы не знаем, страшно ли червяку, когда его должны разрубить. Во всяком случае, он чувствует, как что-то острое приближается к нему все ближе и ближе. Это называется инстинкт. Кроме того, я считаю, нельзя говорить, что червяку не больно, потому что он такой маленький и внутри у него ничего нет, кроме кишки. Я уверена, что ему все-таки больно, но, может быть, только в первую секунду. Наверно, умному червяку, который сначала вытянулся во всю длину, а потом разорвался посередине, больно не больше, чем нам, когда вырывают молочный зуб. Успокоившись, червяк, конечно, сразу замечает, что стал короче и что вторая половина лежит тут же, рядом. Проще говоря, обе половины, извиваясь, ползут каждая в свою сторону. Они не могут снова срастись, потому что так взволнованны, что ничего не соображают. К тому же они знают, что постепенно сами вырастут и станут настоящими червями. Наверно, они смотрят друг на друга и думают: фу, какой некрасивый, и поскорее уползают в разные стороны. Всякие мысли не дают им покоя. Они понимают, что у них теперь началась новая жизнь, но как, каким образом она сложится, неизвестно.

София легла на кровать и задумалась. В комнате стало сумрачно, бабушка встала, чтобы зажечь лампу.

— Не надо, — сказала София. — Не включай свет. Возьми фонарик. Послушай, это и называется жизненными испытаниями?

— Вполне возможно, — ответила бабушка. Она положила зажженный фонарик на ночной столик и приготовилась писать дальше.

— Скорее всего, жизненные испытания теперь тоже разделились пополам, и вообще жить стало легче, потому что не чувствуешь себя ни в чем виноватым. Можно сваливать все друг на друга или говорить, что после такого происшествия ты — это уже не ты. Только одна вещь портит дело — между задней частью и передней есть все-таки большая разница. Червяк, он никогда не ползает задом наперед, поэтому-то у него и нет головы сзади. Но раз Бог создал червяка таким образом, что он может делиться надвое и снова вырастать, значит, в его задней части есть что-то, чем тоже можно думать. Иначе задней части одной не справиться. Но в ней очень мало ума. И она старается вспомнить, как поступала другая половина, которая всегда была впереди и принимала все решения. А теперь, — продолжала София, сев на кровати, — заднюю часть мучают вопросы: сколько нужно расти? И что отращивать — хвост или голову? И как лучше: ползти позади и увиливать от решения важных вопросов или все решать самому, пока снова не разорвешься? Это было бы здорово. Но может случиться, что червяк привык быть хвостом и уже не хочет ничего менять. Ты все записала?

— Все в точности, — сказала бабушка.

— Закончим главу так: Иногда передняя часть довольна, что ей не надо никого тащить за собой, хотя тут не скажешь наверняка. Ничего нельзя сказать наверняка о существах, которые в любую минуту могут разорваться на две части. Но как бы ты к этому ни относился, перестань удить рыбу на червяка.

— Вот так, — сказала бабушка. — Трактат окончен, и бумага тоже кончилась.

— Нет, это еще не все, — сказала София. — Дальше идет вторая глава, но к ней мы приступим завтра. Как, по-твоему, звучит первая глава?

— Очень убедительно.

— Я тоже так думаю, — сказала София. — Может быть, люди научатся чему-нибудь из моей книги.

В следующий вечер они начали новую главу под названием «Прочая несчастная мелюзга».

— С этой мелюзгой хлопот не оберешься. Лучше бы Бог вообще не создавал ее или сделал бы так, чтобы она могла разговаривать или хотя бы как-нибудь по-другому выражать свои чувства. Точка. Возьмем, к примеру, ночных бабочек. Они летят и летят на лампу и сгорают, а потом другие снова летят. И это не инстинкт, потому что инстинкт такой не бывает. Просто они не понимают, что делают. А потом лежат на спине и дергают всеми своими лапками, а потом умирают. Ты успела записать? Ну, как звучит?

— Очень хорошо, — сказала бабушка. София встала и продолжала диктовать, сорвавшись на крик:

— Напиши вот что, напиши, что я ненавижу всех, кто медленно умирает! Напиши, что я ненавижу всех, кому никак нельзя помочь! Ты записала это?

— Записала.

— Теперь о долгоножках. Я много думала о них. Когда помогаешь им выбраться из паутины, обязательно выдерешь нечаянно пару ножек. Нет, напиши три ножки. Почему они не прячут их? Бывает, что маленькие дети кусают зубного врача за руку, но выдирает-то он, а не они. Подожди немного.

София задумалась, закрыв лицо руками.

— Пиши: рыбы, — сказала она. — Точка. Маленькие рыбки умирают медленнее, чем большие, а люди все равно обращаются с ними хуже. Их выбрасывают на берег, они лежат и ловят ртом воздух, это все равно что держать человека под водой.

— А еще кошки, — продолжала София. — Кто сказал, что они всегда начинают есть рыбу с головы? Почему не убить рыбу как следует? А если кошке надоест или плотва ей покажется невкусной, а она начала есть с хвоста, что тогда? Тогда я ужасно плачу! Еще я плачу, когда живую рыбу солят или бросают в горячую воду, а она выпрыгивает оттуда! Я не ем такую рыбу, и вы так не делайте!