Книга Меж сбитых простыней - Иэн Макьюэн

— Смерть владельцам оружия! — без тени юмора произнес он.

Я хотел его окликнуть, но голос застрял в горле. Со второй попытки, преодолевая волну паники, я произнес что-то нечленораздельное.

— Ну кто там еще? — спросил Теренс и нажал курок.

С этого момента вечер свернул в лабиринт традиционной учтивости, в которой американцы, если захотят, вполне переплюнут англичан. Только Джордж видел, что Теренс вынул обойму, мы же с Мэри пребывали в состоянии легкого, но затяжного шока. Салат и холодное мясо мы ели с тарелок, плясавших на наших коленях. Джордж расспрашивал Теренса о его диссертации по Оруэллу и перспективах преподавательской работы. Теренс интересовался прокатом утвари для вечеринок и оборудования для больничных палат. Мэри вежливо отвечала на вопросы о ее феминистском книжном магазине, тщательно избегая любых высказываний, которые могли бы спровоцировать дискуссию. Наконец и меня попросили поведать о своих туристических планах, что я и сделал чрезвычайно занудно и подробно. Я сообщил, что перед возвращением в Лондон неделю проведу в Амстердаме. Это известие подвигло Теренса с Джорджем на неуемное восхваление города, хотя стало ясно, что они видели два его совершенно разных облика.

Потом все пили кофе и зевали, а я играл на флейте. Мое исполнение баховской сонаты было не хуже обычного и даже благодаря выпивке чуть увереннее, но мысли мои витали вдалеке от музыки. Она мне наскучила, как и собственная игра. Ноты перемещались с листа на кончики моих пальцев, а я думал: «Неужели я играю это?» В голове еще звучало эхо наших возбужденных голосов, я видел черный пистолет на ладони Джорджа, комедианта, из тьмы возникшего перед микрофоном, я видел себя в то давнее время, когда перегонял машину из Буффало в Сан — Франциско и, перекрывая рев ветра в открытых окнах, от радости кричал: «Это я!.. Я здесь!.. Я еду!..» Какая музыка это передаст? Почему я даже не искал ее? Почему я застрял на том, чего исполнять не умею, — на музыке, которая принадлежит иному времени, иной цивилизации и при всей своей определенности и совершенстве кажется мне претенциозной и лживой, хотя другие ее воспринимали и воспринимают как истину? Чего мне искать? (Через вторую часть я прокатился, точно валик механического пианино.) Нечто трудное и свободное. Я вспомнил рассказы Теренса о его приключениях, его баловство с пистолетом, вспомнил эксперимент Мэри над собой, вспомнил себя, когда в прострации барабанил пальцами по книжной обложке, вспомнил огромный фрагментарный город без центра и жителей, город, существующий лишь в воображении, связующее звено перемен и застоя в жизни отдельных людей. Образ и мысль пьяно продирались друг за другом, в предполагаемой гармонии и нерушимой логике от такта к такту жирел диссонанс. На секунду я оторвал взгляд от нот и посмотрел на своих друзей, разлегшихся на полу. Потом видение их лиц маячило на нотной странице. Скорее всего, мы больше никогда не увидимся. Обыденная мимолетность нашего общения лишь оттеняла бессмысленную рациональность и ничтожную тенденциозность музыки, которую я играл. Оставь это профессионалам, умеющим пробудить ее старинную истинность. Теперь, когда я знаю, чего хочу, для меня эта музыка — ничто. Это всего лишь изящный эскапизм… кроссворд с вписанными ответами… Я больше не мог играть.

Оборвав медленную часть, я поднял взгляд и хотел сказать: «Больше не могу», но троица уже вскочила и улыбалась во весь рот. Подражая концертным завсегдатаям, Джордж и Теренс рупором сложили ладони у губ и кричали: «Браво! Брависсимо!» Мэри поцеловала меня в щеку и поднесла воображаемый букет. Охваченный тоской по стране, которую еще не покинул, я смог лишь сдвинуть колени и отвесить поклон, прижимая «цветы» к груди.

Потом Мэри сказала:

— Пошли. Я устала.