Книга Дог-бой - Ева Хорнунг

— Золотухин, почему не пристрелил собаку? Я ведь ясно сказал…

Один из милиционеров пожал плечами:

— Я люблю собак.

Сначала Ромочка услышал шум голосов и топот многих ног. Потом открылась дверь его камеры. Целая толпа окружала человека, который направлялся к нему по коридору. Ромочка догадался, что к нему идет вожак стаи. Его спутники лебезили перед ним: охотно отвечали на вопросы, пропускали вперед. По их жестам и отдельным словам Ромочка догадался, что они говорят о нем: у него жуткая грива, колтуны, он очень злобный, ходит не по-людски… У него прекрасные рефлексы, и от него воняет. Все радовались, что поймали его, и спешили передать радость вожаку. Ромочка испугался. Вожак подошел к решетке и пристально посмотрел на него. Он не улыбался. Ромочка не отводил глаз. Он выпрямился и смерил вожака, которого звали Черняк, сухим, официальным взглядом.

Обернувшись к остальным. Вожак — майор Черняк сухо и повелительно спросил:

— Вы что, спятили? Он ведь совсем маленький. Снимите с него наручники и выньте изо рта кляп!

— Товарищ майор, он кусается.

— Снимайте!

Стая расступилась; кое-кто засмеялся. Вожак злобно огрызнулся, подошел к забившемуся в угол Ромочке и, зажав нос рукой, вынул кляп. Ромочка выждал немного и вцепился в пахнущее мылом запястье. Вожак-Черняк выпрямился, завопил, схватил его за волосы. Он не давал Ромочке прокусить себе руку насквозь.

— Помогите! — крикнул тот, кого остальные называли «товарищ майор».

Смеющиеся люди снова заткнули Ромочке рот. Ромочка приглушенно зарычал.

— Он ведь совсем маленький, — передразнил кто-то, выпятив губы.

Вожак-Черняк вздохнул, баюкая укушенную руку. Его свора заперла камеру.

— Да, он еще совсем маленький… совсем ребенок. Куда мы катимся?

Один из своры злобных прихвостней фыркнул:

— Бродячие дети хуже бешеных собак! Хуже взрослых. Их много, миллионы. Мы никогда ничего не решим, пока не избавимся от них. Прикончить его, и точка! — Он ткнул пальцем в голову Ромочки. Ромочка все понял: он уже видел огнестрельное оружие. Он зарычал.

— Господи, Белов, у тебя ведь у самого есть дети. Как ты можешь?

— Какой он ребенок? Он прикончит моих детей, дай ему хоть вот такую возможность…

Вожак отвернулся и рявкнул на остальных:

— Чтобы к обеду с него сняли наручники! И не стригите ему волосы — они вам еще пригодятся. — Он ушел.

К вечеру в Ромочкину камеру ввалились пятеро милиционеров. Они сняли с него наручники и приковали его за руку к кольцу в стене. Пока двое держали его за волосы, остальные развязали ему ноги и вынули изо рта кляп. Он старался сдерживаться, но ужасно удивился, когда перед ним на пол поставили огромную миску с горячим супом, бросили полбуханки хлеба и вышли.

На следующее утро Ромочку не выпустили из камеры, только зачем-то раздели догола. Потом, хотя он выл от боли и метался во все стороны, насколько позволял наручник, его обдали струей холодной воды из шланга. Потом его оставили в камере с открытой форточкой, чтобы вонь выветрилась. В участке не было холодно; понемногу он согрелся, а позже ему принесли одеяло.

В следующие дни «беловский песик» стал забавой для всей округи. Сюда приходили милиционеры с других участков, они платили Белову деньги, а потом громко хохотали над Ромочкой, толкались возле решетки, тыкали в него заостренными палками, корчили рожи. Его злобный оскал, острые когти и невероятно быстрая реакция забавляли милиционеров. Они платили, чтобы посмотреть, как он ест и испражняется. Время от времени кто-то кричал:

— Белов приручил зверя!

Белов отвечал: нет ничего лучше мощной струи воды из шланга — нужно вписать это в пособие по дрессировке собак.

Ромочка не выходил за пределы своей собачьей личности и не показывал виду, что он их понимает. Он притворялся собакой, надеясь, что в будущем удастся воспользоваться каким-нибудь удачным случаем. Он все время следил за своими мучителями, подстерегал их, ненавидел их и, мало-помалу, начал презирать их за то, чего они не знают.

Шли дни. Пока Ромочка прятался внутри своей собачьей сущности, он как бы отдалился от собственных мыслей и чувств. Он — пес; человеческие слова ничего не значат. Он — пес; его чувства колеблются в диапазоне между смутно понимаемым горем и бурной радостью. Он — пес; он знает следы, тропы и места встречи. А вне этих знаков ему ничего не ведомо. Сейчас ему плохо. Ромочка впал в задумчивость. Ел он нехотя, дрался, когда выпадала возможность, и рычал, чтобы утешить себя. Однако, несмотря на то что он ушел в свою собачью сущность, им понемногу овладевало другое чувство. Как будто менялось время года, как будто лето сменялось осенью. Новое чувство заползало в него, затемняя остальные эмоции. Ромочка загрустил, а вместе с грустью, сначала лишь ненадолго, а потом все чаще, в душу прокрадывалось отчаяние.

Предприятие Белова отмерло, когда его «песик» стал слишком неподвижен и хвастать стало нечем. Милиционеры больше не смеялись над грустным голым мальчиком, обросшим волосами, как взрослый, с косматой, всей в колтунах, гривой волос на голове. Некоторые требовали вернуть им деньги. Белов хвастал, что скоро добудет еще одного пса и начнет устраивать собачьи бои, но из его затеи так ничего и не вышло.

Ромочка очень ждал, что к нему подселят другую собаку. Он тосковал без общения с себе подобными. Будь он настоящей собакой, он понимал бы только жесты людей, но не слова. Будь он настоящей собакой, он бы не запомнил, как зовут его мучителей и как зовут их детей. Он бы не знал и не понимал отдельные слова и целые фразы, и их жизни, которые продолжаются до и после службы, парализовали бы его. Он различал бы милиционеров только по запаху, только по злобе и пыткам. И еще по тому, что они едят.

Ромочка больше не хотел драться. Он тупо и уныло смотрел в одну точку, не рычал, не кусался, не сопротивлялся, даже когда в него тыкали заостренными палками. Он больше не был уверен в том, что, скрывая свою человеческую сущность, он скорее вырвется на свободу, но он оставался мальчиком-псом и не мог по желанию вернуться к своей человеческой сущности. Заботы человечьего мальчика прокрадывались в него лишь постепенно, когда перед его мысленным взором возникали картины-воспоминания. Вот Мамочка несет в зубах зайца-беляка, высоко задрав голову. Черный с виноватым видом тянет голубой рукав Ромочкиной куртки. Белая подныривает под серебристые металлические штыри турникета. Его руки. Белая, само добродушие, попрошайничает у чужих людей. Белая с трудом ползет по дороге.

Увидит ли он, как она снова встает?

Майор Черняк вернулся через неделю. Ромочка жался к земле в углу своей камеры, тихо плача про себя, и обнимал себя за голые колени.

— Почему этот малыш еще здесь? Он плачет. Вы его хоть кормили, идиоты?

Свора ответила утвердительно.

— Связались с органами опеки?