Книга Серебряная Инна - Элисабет Рюнель

События лета оставили глубокий след в его душе. Они вырвали Арона из привычной жизни, заставили по-новому взглянуть на жизнь, которой он живет. Инна, нагая, робкая, пугливая Инна ворвалась в его мир подобно ветру. То, как она одновременно пряталась от него и охотилась на него, искала его и бежала от него, глубоко тронуло Арона. Ее поведение было новым и необычным, он никогда раньше с таким не сталкивался и не знал, как реагировать. Все, что он мог, это вступить в игру, начатую Инной. Полжизни Арон скрывался, сам не зная от чего. И, несмотря на это, все время шел по своим следам, преследуя собственную тень. Больше всего Арон хотел узнать, нужно ли ему бояться человека, за которым он следовал. Ему хотелось получше узнать этого человека, узнать, где проходят его границы. Но в тот самый момент, когда он ответил Инне, в его жизнь ворвался сильный ветер. Ветер, распахнувший внутри него двери и окна, сломавший стены и сорвавший крышу. С наступлением осени Арон покинул те места, где жила Инна, и попытался собраться с мыслями. Он чувствовал, что ему нужно время, чтобы защитить себя от всей этой бури чувств, ему нужна зима, чтобы спокойно все обдумать.

Хельга одолжила ему семейную Библию. Он мог держать ее у себя в комнате сколько ему угодно, только по воскресеньям должен был относить вниз. Арон читал вечерами, когда тревога одолевала его сильнее всего. Он старался прочитывать как можно больше страниц за вечер, чтобы успеть до следующего лета, когда нужно будет отправляться пасти лошадей. В Спеттлидене и Крокмюре крестьяне уже сказали, что довольны его работой и хотят, чтобы он и дальше пас их лошадей, если он, конечно, не против. И Арон тут же ответил согласием, потому что ни на секунду не сомневался в том, что между ним и Инной что-то произошло. И то, что произошло, не было правильным или неправильным, в этом Арон не сомневался. Но она нарушила привычный порядок в его жизни и пробудила к жизни столько чувств, о существовании которых он давно забыл. Арону вспомнились слепые новорожденные котята, чьи глазки нужно защищать от света до того, как они откроются. Точно так же обстояло дело и с ним, и с Инной. Какое-то время им нужно побыть в темноте. Не видеть друг друга. Может, их глаза никогда не откроются для света. Этого он пока не знал. Ведь то, что между ними происходило, было слишком хрупким, слишком тонким, слишком ненадежным. Как первый лед, схватившийся за ночь.

Библия говорила звонкими и выразительными голосами. В ней были истории, частью которых ему хотелось стать, истории, подобные жилым домам с людьми и драмами в каждой комнате.

Пятнадцать лет Арон провел, пытаясь примириться со своей жизнью, но в какой-то момент сошел с пути и заблудился, потеряв себя самого из виду. Страх на лице Инны, когда она впервые увидела его, был и его собственным страхом. Он тоже боялся своего лица. До того момента. Именно тогда Арон и понял это. Ему больше не нужно было себя бояться. Совершенное им преступление совершил ребенок. Но ребенок вырос, то, что он сделал, заставило его повзрослеть. Вырос и продолжал жить в страхе. Страх стал его вечной ношей. И если он хочет искупить свою вину и примириться с жизнью, то ему нужно искать для этого другие способы, потому что старые больше не годятся. Ему нужны новое искупление и новое очищение.

С такими мыслями Арон встретил зиму. Они с Соломоном много времени работали в лесу, но до Рождества световой день был таким коротким, что у Арона оставалась куча времени, чтобы поболтать с Хельгой у очага или рассказать сказки детям. Часто он пересказывал Хельге прочитанное в Библии, а потом они обсуждали мораль этих историй, чем смущали не столь богобоязненного Соломона.

— Вы обращаетесь с Писанием, как я с поленом, когда столярничаю. Вырезаете из него, что вашей душе угодно. Боюсь, вам так это просто с рук не сойдет.

— Боишься, что порежемся? — усмехнулся Арон.

— Нельзя творить все, что душе угодно, со Словом Божьим. Разве не говорят, что все слова, написанные в Библии, сказаны самим Господом Богом?

— Ежели оно так, то, думаю, они выдержат. Или как, Хельга? Не нужно бояться слов — вот что я думаю. Их нужно брать руками, мять, согревать, придавать им форму. А не преклоняться перед ними. От этого никакой пользы. Что скажешь, Хельга?

— Думаю, ты дело говоришь, Арон.

— Хорошо еще, что я не шибко религиозный. А что, если бы Гранберги или Юнссоны тебя услыхали?

— Но их же тут нет, — прошептала Хельга с веселыми чертиками в глазах. — А если б и были, так они бы только обрадовались тому, что ты попадешь в ад.

Соломон покачал головой:

— Я-то тут при чем? Это вы языки распустили.

Арону нравилось проводить вечера с Хельгой и Соломоном. Они стали его семьей. С ними даже молчать было приятно. Их присутствие его успокаивало. Иногда, когда мысли не давали Арону покоя, он спускался вниз по лестнице и присаживался у очага, позволяя всем тревогам улетучиться вместе с дымом от огня. Внутри него в уютной темноте они с Инной в объятиях друг друга пережидали долгую зиму.

~~~

Когда я была совсем маленькой, мы переехали в новостройку. Наша квартира находилась на двенадцатом этаже. Я стояла у окна и смотрела на котлован с бетонными сваями, вырытый между нашим и следующим домом.

От дома на землю падала длинная тень, за пределами которой ослепительно светило солнце, как бывает в апреле, когда солнечное тепло борется за весну с северным ветром. Вдоль всей улицы — бесконечной ленты, протянувшейся между двумя горизонтами, — не росло ни единого дерева. С высоты двенадцатого этажа нельзя было различить прутики с подпорками на невидимых коричневых пятнах глины, которым только предстояло стать деревьями и лужайками. Не видно было их и внизу на улице. Ветер, или это был свет, делал все прозрачным и незначительным, все, кроме зданий, поднимавшихся из глубины отчаяния. Мне было шесть лет. Я спустилась на лифте вниз. На улице гуляли другие дети, но в их глазах была та же безнадежность, что и у меня. Как мы ни старались, игра не задавалась. Но мы пытались. Пытались много раз. Сидели на бетонном заграждении на парковке и пытались играть.

Мама считала, что «Мы все из Бюллербю»[4]— скучная книга. Мне так не казалось. Я почти не выходила из дому, потому что боялась нашей новой улицы. Боялась огромных прямоугольных теней длиной больше сотни метров. Боялась желтого ограждения вокруг котлована с арматурой. На табличках, воспрещающих вход, были нарисованы большая ладонь и маленькая голова полицейского. И еще куча пугающих букв и значков.

— Расскажи мне про твое детство, — упрашивала я маму. — Расскажи о деревне, о голоде, о волках в сенях!

Ей нравилось рассказывать.

Дорога в школу была такой длинной, что я часто забывала, куда иду. Целая вечность уходила на то, чтобы добраться до конца улицы. Это была самая худшая часть пути, потому что нужно было пройти все подъезды домов пониже, построенных между высотками. Казалось, архитекторы, проектируя наш район, играли в кубики: два стоймя, два плашмя, два стоймя, один плашмя.