Книга Я люблю тебя, прощай - Синтия Роджерсон

– Ты? Когда тебе будет восемьдесят пять, не раньше.

– А ты тогда женишься на мне? Когда я стану старухой и так растолстею, что никому не буду нужна?

– Да. Конечно, Марья, – улыбаюсь я. Горько, что она верит этой улыбке.

И мы идем к ней. Это всего через одну улицу, а грек вернется только часа через три. Мы раздеваемся – три секунды, и мы совсем голые. С Марьей нет нужды ходить вокруг да около. «Хочешь?» – «Не знаю, а ты?» – и все. В комнате чем-то пахнет, но я не хочу думать чем. Куревом другого мужчины, его лосьоном. Отгоняю все мысли.

Потом она хочет накормить меня. Говорит, я могу оставаться еще два часа. Но мне не хочется есть. Не хочется оставаться. Я одеваюсь, а она заворачивается в одеяло, сидит и смотрит на меня.

– Слушай, Мацек, а ты ведь так и не сказал, ты сейчас кого-нибудь любишь?

– Я?

– Ага, любишь! Посмотри-ка на себя! Покраснел!

– Не смейся.

– Прости. Хорошо, что ты влюблен. Ты это здорово умеешь. А она тебя любит?

– Не знаю. Может быть. Немножко.

Марья выбирается из кровати, подходит, голая, ко мне и застегивает на мне куртку. Как будто мне четыре года. Целует на прощанье у двери. Крепко и звонко.

– Береги ее, Мацек. И себя побереги!

Рождество прошло. Три дня спустя я хожу по Суконным рядам,[24]покупаю подарки. Янтарное ожерелье для Ани. Ножик с рукояткой из янтаря для Сэма. Тетка Агата собрала мне в дорогу целую коробку всякой снеди. Я рассказываю ей про полки в «Теско», заваленные польской едой, но она мне не верит. И глядит озабоченно, а мой младший кузен сердится, что я опять уезжаю, так скоро. Но я рад, что мой визит закончился. Это все равно как переесть торта, исключительно замечательного торта. В сон клонит. Я хочу увидеть Аню. В последний раз я ее видел в раздевалке бассейна. Мы не говорили тогда. Ее поцелуй. Ее поцелуй.

Ночью в самолете я смотрю на огоньки внизу. Огоньки, что жмутся друг к другу. Сверху это хорошо видно. Люди, им хочется быть ближе к другим людям.

Из эдинбургского аэропорта автобусом еду до Хеймаркета, потом поездом до Инвернесса и снова автобусом до Эвантона. Ни с кем не разговариваю. В первый день после возвращения английский режет ухо. Сижу с закрытыми глазами, но до конца не засыпаю – боюсь забыть где-нибудь теткину коробку.

На своей дорожке встречаю мистера Маккензи, хозяина.

– Здравствуйте, – говорю. – Я, прошу прощения, надеюсь, вы хорошо провели Рождество. Да?

– Да. По-тихому.

– Очень хорошо. Мистер Маккензи?

– Да?

– Извините, если вам некогда, но я хочу напомнить – у меня в фургоне по-прежнему пахнет газом. Теперь даже на улице около фургона.

– Ничего подобного. Вы ошибаетесь, с газом все в порядке.

Как я устал. На секунду зажмуриваюсь.

– Пойдемте и этот газ понюхайте. Сами поймете. – Раньше я с ним так не разговаривал.

– С – газом – все – в – порядке, – очень медленно, как идиоту, говорит он и поворачивает к своему дому. У двери оглядывается на меня и добавляет: – А шляпа у тебя дурацкая. И ты в ней как дурак.

– Паскуда! Говорю тебе, газом пахнет!

Он заходит в дом и так поспешно захлопывает дверь, что серебряный рождественский венок падает на крыльцо.

– Kurwa! – ору я двери. – Kurwa mac!

Озираюсь, ищу, что бы такое сломать, швырнуть. И вдруг гнев уходит, остается только усталость и голод.

Иду в магазин купить молока, хлеба, бутылку водки. Терпеть не могу шотландский хлеб, водка у них – так себе, а вот молоко превосходное. И бекон мне здесь нравится. Немного погодя в фургоне у меня становится веселее. Горят свечи. В духовке греется банка супа, а я слушаю радио – главным образом все еще рождественские гимны – и думаю про себя: «Мацек! Зачем ты здесь? Зачем?»

Я надеюсь, что она придет, и она приходит. Как будто я наколдовал.

– Мацек, – говорит она, открывая дверь.

– Пожалуйста, Аня. Рад тебя видеть, заходи. – Мне вдруг становится стыдно. Этот фургон, здесь могло бы быть и получше.

– Как Краков?

– Хорошо. Семью повидать очень хорошо.

– Все здоровы?

– Да. – На мгновение мне вспоминаются Марьины зеркала, и во рту отдает горечью.

– Мацек, а у меня новости.

– Садись, Аня. Я могу сварить тебе чаю. Хорошие новости?

– Хорошие новости, Мацек. – Но глаза говорят: печальные новости. И похоже, я их знаю, похоже, я ждал этих печальных новостей.

Если она попросит чаю, я заварю особого чая, с малиной, которую дала мне тетка. Но Аня хочет сока. Наливаю два стакана. Один даю Ане и тоже сажусь. Не рядом с ней, но фургон у меня такой тесный, что наши коленки, они почти соприкасаются. Я стараюсь отодвинуть свои коленки подальше от нее, потому что – я же вижу – что-то стряслось.

– Ну, Аня, расскажи мне свои хорошие новости.

Аня вздыхает, лицо у нее розовеет.

– Я скажу быстро, чтобы скорее с этим разделаться. Я беременна.

У меня вырывается какой-то звук, но не слово.

– От мужа. Уже четыре месяца.

Я все еще не нахожу слов, но уже по другой причине. Как холодно. Сил никаких. Ощущение, что я сплю, а это – дурной сон.

– Я не знала, что беременна. Почти до самого Рождества не знала.

– Я понимаю, – киваю я. Лоб над правым глазом пронзает острой, мучительной болью.

– Прости, Мацек.

– У меня для тебя рождественский подарок, из дома.

– Как это мило с твоей стороны, Мацек! А у меня для тебя ничего нет.

– Тебе и не нужно ничего мне дарить. – Слова застревают в горле, но я все-таки говорю. Достаю из чемодана подарок. Не знаю, что еще сделать, что сказать.

– Потом открывай.

– Спасибо.

– Ты рада этому ребенку? Ты своего мужа любишь?

– Я хочу ребенка и мужа не брошу. – Она берет меня за руку. Держит ее двумя своими.

Я поднимаю стакан, хочу отпить, но горло не слушается, не глотает.

– Хорошо, Аня. Пожалуйста, я понимаю. Конец. Да?

– Да. Ты прости меня. Я сюда больше не приду.

Не могу на нее смотреть. «Не плачь, Мацек!» – это я себе приказываю.

– Ну, тогда до свидания.

– Мацек, мне очень…

– Убирайся! Просто уходи. Проваливай!

– Мацек, я пришла сказать, что мне очень жаль. Зачем ты так? Разве нельзя расстаться по-другому?