Книга Величайший урок жизни, или Вторники с Морри - Митч Элбом

Пожалуй, начну с истории, которую не включил в первоначальный вариант рукописи. Собирался, но почему-то не включил. И вот теперь, столько лет спустя, она перед вами.

Когда я впервые позвонил Морри Шварцу, моему старому, тогда уже тяжелобольному профессору, то посчитал, что следует заново ему представиться.

Ведь мы с ним не виделись целых шестнадцать лет. Кто знает, помнит ли он меня? В колледже я называл его «тренер». А почему — не помню. Видимо, уже тогда была какая-то тяга к спорту. «Здравствуйте, тренер!» «Как дела, тренер?» — бывало говорил я.

Как бы то ни было, в тот день, набрав его номер и услышав в трубке «Алло», я откашлялся и произнес: «Морри, меня зовут Митч Элбом. Я был вашим студентом в семидесятые. Вы меня, наверное, не помните».

И вдруг он мне отвечает: «А почему ты не назвал меня тренером?»

С этого предложения началось мое странствие. Это предложение провело меня через наш телефонный разговор, через мою первую, наполненную безмерным чувством вины поездку в Западный Ньютон, через все последующие визиты по вторникам, через медленную агонию и угасание Морри, и его спокойную, полную достоинства смерть. Оно провело меня через его похороны, дни моей скорби и дни, когда я, сидя в полуподвале, писал эту книгу, через первую скромную ее публикацию и через неожиданные двести последующих. Оно не покидало меня ни на родине, ни в других странах, когда эту книгу изучали в школах или читали отрывки на похоронах и свадьбах. Оно продолжало жить во мне, когда я читал тысячи писем и электронных посланий и в те моменты, когда меня со слезами на глазах обнимали совершенно незнакомые люди. Все они в общем-то хотели сказать одно: ваша история нас растрогала.

Но это была не моя история.

Это была история Морри. И его приглашение. Это был его последний урок, на который он пригласил меня.

«А почему ты не назвал меня тренером?»

Потому, что я об этом забыл. А он помнил.

Этим-то Морри от меня и отличался.

И именно этому Морри меня и научил. Теперь я помню все. Да и как тут забудешь? Почти каждый день мне задают вопросы о моем старике-профессоре, и я часто шучу — книга теперь мстит мне за то, что я столько лет не вспоминал о Морри. Я стал его вечным студентом-выпускником, возвращающимся к преподавателю в класс каждую осень, весну и лето прослушивать одни и те же лекции. И я не против. Я всегда считал, что у Морри есть чему поучиться. Я так считал тридцать лет назад, когда он носил бакенбарды и желтые водолазки, а во время лекций отчаянно жестикулировал. Мое мнение не изменилось и спустя много лет, когда измученный болезнью Морри лежал дома в кресле, неподвижный и хрупкий, говорил едва слышно и был так слаб, что мне приходилось поворачивать его голову, чтобы он мог меня видеть.

Морри оставался таким же мудрым и, как прежде, с любовью относился к людям. И надежда его сбылась: до последнего своего дня он был учителем.

Размышляя о том, что написать в этом послесловии, я обратился к записям, сделанным мною по ходу наших бесед. В свое время я расшифровал с магнитофонных пленок тексты всех наших бесед и рассортировал их по темам. Я прокручивал пленку за пленкой и снова вслушивался в его голос в надежде набрести на какую-то новую тему, на что-то, о чем еще не успел рассказать и чем бы хотел теперь поделиться с читателями.

И я натолкнулся на тему: «Жизнь после смерти».

Морри, по его собственному признанию, долгие годы был агностиком. Но после того как ему поставили диагноз AЛC, он стал по-иному относиться к вопросу жизни и смерти и занялся им всерьез. Он обратился к религиозным учениям. И в один из вторников 1995 года мы подняли эту тему. Морри признался, что раньше он считал: смерть безжалостна и бесповоротна. «Тебя отправляют в землю, и дело с концом».

Но теперь ему все представилось в ином свете.

— И что же вы об этом думаете? — поинтересовался я.

— Я еще не совсем решил, — как всегда, честно признался он. — Но эта Вселенная так грандиозна, гармонична и непостижима, что невозможно поверить, будто смерть в ней играет случайную роль.

И такое сказал бывший агностик. Эта Вселенная так грандиозна, гармонична и непостижима, что невозможно поверить, будто смерть играет в ней случайную роль? И говорил он это, когда его тело уже походило на пустую скорлупку, когда он не мог уже сам ни помыться, ни побриться, ни высморкаться, ни вытереть зад. Грандиозна? Гармонична? Если он, в мучительном состоянии угасания, находил в окружавшем его мире величие, то что же говорить обо всех нас?

Меня часто спрашивают, чего мне больше всего не хватает после смерти Морри. Больше всего мне не хватает его веры в человечность. Я скучаю по человеку, смотревшему на жизнь с редким воодушевлением. Мне недостает его смеха. Я и вправду по нему очень скучаю. В тот день, когда Морри говорил о жизни после смерти, он заметил, что, если бы мог выбирать, он вернулся бы в новую жизнь газелью. Читая свои записи, я обнаружил, что, выслушав его пожелание, отпустил шутку.

— То, что вы вернетесь к новой жизни — замечательно, — сказал я. — Плохо то, что жить вам придется в пустыне.

— Точно, — сказал он и рассмеялся.

Мы часто смеялись. Наверное, трудно поверить, что такое возможно, когда за углом притаилась смерть, но это действительно так. Я не знаю никого, кто так любил бы смеяться, как Морри. И никто не умел так, как он, наслаждаться даже самой незамысловатой шуткой. Вы мне не поверите, но случались дни, когда я мог рассказать ему простейшую детскую шутку, и он заходился от смеха.

Этого мне не хватает. И не хватает его терпения. И его академических ссылок. И наблюдать, с каким удовольствием он ел. И того, как он с закрытыми глазами слушал музыку.

Но больше всего, — и это, наверное, очень эгоистично, с моей стороны, — мне не хватает искр, загоравшихся в глазах Морри, когда я входил в комнату. Если кто-то рад — искренне рад — тебя видеть, на душе мгновенно теплеет. Словно ты после долгого отсутствия вернулся домой. По вторникам я входил в его кабинет с цветущим за окном гибискусом и все, что еще за минуту до этого тяготило меня — неприятности в личной жизни, проблемы на работе, мучительные мысли, — все отлетало прочь в ту секунду, когда Морри со мной здоровался. Я видел как он от души радуется нашей встрече. В уголках его глаз лучами разбегались морщинки, а губы расплывались в смешную, кривозубую улыбку, — я чувствовал себя желанным гостем. И подобное в присутствии Морри испытывал не я один, — о таких же ощущениях мне рассказывали и другие люди. Возможно, эта беспощадная болезнь вырвала его из пут повседневной суеты, оторвала от мелочей и позволила отдавать себя другим целиком и полностью. А может быть, он просто ценил отпущенное ему время. Не знаю.

Знаю только, что проведенные вместе с Морри вторники можно сравнить с непрерывным объятием человека, который не в силах шевельнуть рукой. И этого мне больше всего не хватает.

За десять лет, прошедших со времени первой публикации книги, меня много раз спрашивали, предполагал ли я, что книгу прочитает столько людей. В ответ я лишь качаю головой и улыбаюсь: «Мне такое и не снилось». Если честно, поначалу пристроить книгу никак не удавалось, — большинство издателей не проявили к ней интереса, а один даже заявил, что я понятия не имею, как надо писать мемуары. При иных обстоятельствах я, наверное, просто-напросто распрощался бы с этой идеей.