Книга Сила прошлого - Сандро Веронези

У меня выходит непохоже, но сейчас это неважно: мне удалось его подловить. Он становится предсказуемым…

— Тебе кажется естественным, что я обо всем этом знаю?

Невозмутимо улыбается.

— Послушайте, — говорю я, — вам известно очень много обо мне, не отрицаю. Возможно, вы и в самом деле разведчик, и были связаны с моим отцом какое-то время по каким-то секретным военным делам, не знаю. Но поверьте мне, несмотря ни на что, всей правды вы не знаете. Недостаточно быть хорошо информированным, чтобы переделать человеку всю его жизнь. К примеру, вы знаете о том путешествии, знаете, где мы были, что делали, но считаете, что мне не хотелось ехать, а это — неправда. Для меня это было настоящее чудо и, если бы меня спросили, что у меня в детстве было самое прекрасное, я бы ответил: “Путешествие по Европе на “Фиате-1500”". И мой отец это знал. Конечно, я огорчился, когда узнал, что будет переигровка, а мы в это время будем неизвестно где и не сумеем ее посмотреть. Для меня этот финал значил очень много, я футболом бредил, и мне ничего так не хотелось, как победы Италии в чемпионате Европы. Но я был ребенком, черт побери, и уже на следующий день, когда мы оказались в Германии и ели эти невероятные, огромные сосиски, или смотрели на оленей в Шварцвальде, или ночевали все в одной комнате в маленьких, приятно пахнущих гостиницах в Майнце, во Фрайбурге, я был счастлив, и про матч думать забыл: ни о чем другом я и не мечтал, я был счастлив в этой круговерти пикников, незнакомых ветров, монорельсовых дорог, плотин, готических соборов, речных паромов, пятнистых коров, ветряных мельниц, удивительных номерных знаков и цветных телевизоров. А когда появился тот официант- итальянец, как раз в Амстердаме, и сказал нам, что Италия победила, и стал рассказывать, какие голы забили Рива и Анастази, и даже изображать их, и как Факкетти держал кубок над головой, а Валькареджи несли на руках, самой большой радостью для меня было то, что я узнал про все это именно там. Понятно?

На лице его появляется недоумение, как если бы он хотел сказать: “А это тут при чем?”

— И человека, который вылез из “Фольксвагена”, - продолжаю я, — я отлично помню, не думайте. Потому что я и вправду заплакал, когда он взял меня на руки, но только от обилия впечатлений и чувств: авария в Амстердаме, голландец сажает меня к себе на закорки; и потом, я вовсе не говорил, что этот человек мне не нравится, наоборот, он мне как раз безумно понравился, и именно поэтому я так хорошо его помню. Он был высокий, от него пахло лосьоном после бритья, у него были тонкие-тонкие волосы, их трепал ветер, волосы были светлые, и это были не вы.

Я лгу безбожно, черт побери, я совершенно не помню того человека. Помню аварию, солнечные блики на ветровом стекле, “Фольксваген”, который на нас мчится, скрежет соприкоснувшихся боками машин, помню отца и того человека, склонившихся над капотом и заполнявших листки страховки, ветер, который уносил листки, потом маму, державшую за руку мою сестру, людей, не обращавших на нас внимания, баржу, бесшумно плывущую по каналу, но я совершенно не помню того человека, чем от него пахло и какие у него были волосы. Не помню, кстати, будто я сказал, что он мне не нравится, но в одном я уверен: это был не он.

— Это был я, — настаивает он.

— Скажите-ка, — я почему-то сбиваюсь на какие-то миланские обороты, — вы и вправду думаете, что я перестану доверять своей памяти из-за того, что перепутал журналиста с официантом?

— Это был я, Джанни. Авария была подстроена с целью осуществить “К-3” — контакт в общественном месте для обмена информацией.

— Ха!

— Это был К-3, — настаивает он, — “К” как раз и значит “контакт”. Есть всего три вида контактов между агентами под прикрытием, как твой отец, и агентами, работающими без прикрытия, как я: третий — самый рискованный, потому что происходит в общественном месте. Его использовали только в чрезвычайных случаях…

— Это был не чрезвычайный случай, — замечаю я, — это были каникулы.

Он закуривает свою сигаретку. Делает две глубокие затяжки. Кашляет.

— Ты помнишь, — говорит он, — генерала Де Лоренцо? Это имя что-то говорит тебе?

— Нет.

— Генерал Лоренцо, фашист, хотя выдавал себя за монархиста; четырьмя годами раньше, в 64-м он пытался организовать государственный переворот, был разоблачен, но не понес никакого наказания, наоборот, приговорили тех, кто на него донес. В том году Европа бурлила, и пока комиссия Ломбарди[59]снимала с него все обвинения, он занимался подготовкой очередного переворота, действуя через подпольную сеть, куда более засекреченную и опасную, чем знаменитый “Гладиатор”, который — на случай, если тебе это неизвестно — был создан для отвода глаз. Твой отец, естественно, знал всё это, и через меня хотел переправить в Москву список имен журналистов и парламентариев, замешанных в новом заговоре. Он был очень обеспокоен, считал, что опасность переворота весьма высока. Вот они — чрезвычайные обстоятельства. И вот почему была устроена эта авария в Амстердаме. Он написал мне имена заговорщиков на страховом бланке. Агентство печати “Новости” опубликовало этот список, Италия выступила с опровержением, но заговор провалился. И вот почему он не дал тебе посмотреть переигровку…

— Он бы никогда этого не сделал, — возражаю я. — Никогда бы не позволил отступить от плана, который они с мамой продумали во всех деталях; прекрасно помню, как он вычерчивал красным карандашом наш маршрут на карте, разложив ее на столе в столовой, — кстати, этот стол он через несколько лет разбил вдребезги во время очередного скандала, когда обвинил меня в том, что я коммунист…

Он откидывает голову, улыбается.

— Да, я хорошо помню то время, когда вы ссорились каждый день. Он гордился тем, что ты коммунист. Правда, чересчур еще буржуазный, как он говорил, но это по его вине…

— Я вовсе не был коммунистом. Никогда. Это он себе втемяшил в голову.

— Но ты же сам ему говорил…

— Это он говорил, а я делал все, чтобы вывести его из себя. Потому что в нем было что-то ханжеское, и одна мысль о том, что его сын — коммунист, приводила его в бешенство.

— Ханжеское… — ухмыляется он.

Гасит, с силой раздавив, сигарету в пепельнице, допивает последний глоток пива, отирает рот рукой.

— В твоем отце — что-то ханжеское…

— Да, ханжеское.

Он рыгает и покачивает головой, все шире улыбаясь.

— Ты не знал его…

— Знал, еще как. Большего ханжи я никогда не встречал.

— Он делал вид.

— Он не делал вид, он им был.

— Твой отец не был ханжой, Джанни.

— Со мной он был ханжой.