Книга Бывший сын - Саша Филипенко

— Бабушка оставила мне немного денег. Я бы хотел отправиться в путешествие по континенту. Нам еще нужны визы?

— Конечно! Мы ведь люди второго сорта из страны третьего мира. Все только говорят, что нам нужно помогать, открывать двери, что мы, как они, и ничем от них не отличаемся, но как только речь заходит о выдаче визы — с нами разговаривают через большое бронированное окно. С нашими девками послы трахаются без бронированного стекла, но с нами разговаривают, как с дерьмом. Если бы не работа в президентском оркестре, я бы вообще никогда не побывал за границей. Впрочем, страны, в которых я был, мало отличаются от нашей. Президента ведь никуда не выпускают. Но кое-что я все-таки повидал. Ты знаешь, что большинство наших соотечественников никогда не выезжали за границу? Представляешь? Вот тебе и ответ на вопрос, почему у них лица такие. Они и не представляют, что есть страны, в которых люди на улице улыбаются друг другу. Они не знают другой жизни. Они смотрят телевизор и думают, что мир устроен именно так, как рассказывает диктор. А я, знаешь, иногда смотрю ящик, и меня поражает сам факт артикуляции. Как эти люди могут с серьезным лицом произносить то, что произносят?

— Наверное, они в это верят, нет?

— Не знаю… наверное… Я бы мог поверить в то, что они делают это за большие деньги, но ведь нет, им платят такие же гроши, как и мне. Они несут всю эту чепуху за еду… вообще за нисколько!

Франциск спрашивал, и Стас старался отвечать. Когда подошли к театру, Циск произнес:

— Даже не верится… я ведь сейчас мог бы работать здесь.

— Благодари Бога! Ты даже представить себе не можешь, какое это болото. Помнишь, как мы ходили сюда в детстве? Помнишь, с каким восторгом смотрели на музыкантов? На их дорогие инструменты и, как нам тогда казалось, фраки. А теперь у меня есть этот фрак — и что? Страшно вспомнить, когда я последний раз его чистил. Я думаю, лифтеры и сантехники относятся к своей рабочей одежде с большим уважением, чем мы. У меня нет волнения перед спектаклями. Я не пролистываю ноты. Мне не страшно допустить ошибку или не вступить в нужном месте. Кто это может услышать? Наш президент? Да он завел оркестр только потому, что ему кто-то посоветовал. Ударники вечно подшучивают друг над другом, у тромбонистов прямо на пюпитрах стоят журналы с голыми бабами. Во время выступлений к глянцевым страницам они прикасаются гораздо чаще, чем к нотным. Мне даже не хочется начинать рассказывать тебе… Все подшучивают над дирижером… делают вид, что сейчас вступят не там, что уснули… Это не профессиональный оркестр, это так, любительский кружок.

— Мы можем войти внутрь?

— Да, конечно! Кто может нам помешать?

— У меня нет пропуска… и паспорта пока.

— Перестань! У меня тоже! Но я всех там знаю! Мы же там тоже иногда выступаем. Я скажу, что ты со мной. Ты правда хочешь? У меня, как ты понимаешь, никакого желания заходить в театр нет.

— Ты прав, может тогда просто здесь посидим?

Франциск сидел на скамейке, спиной к больнице, в которую его привезли сразу после трагедии. Он и не думал о том, что от места трагедии его отделяет не больше километра. Ему стоило всего-навсего встать, выйти из парка, который уже много лет осаждал театр, спуститься вдоль старого города — и точка. Переход. Ступени и памятник, на котором в память о жертвах ужасной трагедии было высечено: «53 рубца на сердце страны». Однако Франциск не вспоминал о переходе, и Стас не спешил напоминать. Набравшись мужества, друг начал рассказывать о своих отношениях с Настей.

— Ну вот, теперь ты все знаешь. А когда ты позвонил — я собирал вещи. Это же ее квартира. Мы разводимся.

— Почему?

— Потому что, ты уж прости, — я не знаю, какие там у тебя к ней чувства, но она оказалась точно такой же шлюхой, как и та цыпочка в кафе. Но я сам виноват. Этого следовало ожидать. Я сам не знаю, почему она встречалась со мной. Наверное, ей сложно было вырваться из одной орбиты и окончательно перейти в другую. Я обычный музыкант, который сидит в президентском оркестре, а ее отец футболист. Футболисты всегда зарабатывали много. А ее папа еще и матчи сдавал. Он сейчас скрывается, потому что на него вроде как дело завели. Ты же сам знаешь — у нее двухэтажная квартира с видом на Остров слез, а у меня что?

— Но она же встречалась со мной…

— Когда это было?! К тому же в школе у тебя были хорошие вещи, ты проводил лето у германтов. В школе ты был круче всех. Она вот тоже начала пару лет назад. Знаешь, я понимаю, что даже не могу ее ни в чем винить. Ее мать видела, что вокруг нее постоянно ошиваются старые германты, что постоянно делают ей дорогие подарки, и ничего, она даже поощряла это. Я спрашивал у нее: «Настя, зачем тебе столько телефонов? Что ты с ними будешь делать?». А она только глаза таращила, оправдывалась, говорила, что ей дарят. Я говорю: «Настя, милая, это дорогие подарки, они меняют твои взаимоотношения с людьми, которые их делают. Это просто неприлично — принимать такие презенты, у тебя, в конце концов, есть я, твой муж!». А она ничего, брала и говорила, что если у меня нет таких денег, то это еще не повод завидовать другим. Так мы и жили. Они оплачивали ей перелеты, дарили украшения, часы, а я должен был все это проглатывать. Мы постоянно ссорились из-за этого, и вот я собрал вещи и съехал. Я понимаю, что ты, наверное, теперь не хочешь со мной разговаривать, что я не рассказал тебе всего, но такая странная ситуация получилась…

Франциск долго молчал. А потом вдруг начал негромко напевать:

— Говорят что некрасиво, некрасиво, некрасиво, отбивать девчонок у друзей своих… Это так, но с Франциском несчастлива, несчастлива, а судьба связала крепко нас троих. Как же быть, как быть? Запретить себе тебя любить? Не могу я это сделать, не могу! Лучше мне уйти, но без грустных нежных глаз твоих мне не будет в жизни доброго пути! Да я не обижаюсь, дебил!

— Сам ты дебил!

— Правда, я не обижаюсь! Столько же лет прошло! Ты мне лучше вот что скажи: тебе же, наверное, теперь негде жить, да? Хочешь у меня остановиться?

— Да нет, дружище, не переживай, честно говоря, есть одна курочка…

— Ну, ты хорош! Сидит тут, сопли размазывает о любви, а у самого курочка!

— Хорош твой дед.

— Отец твой хорош!

И дальше следовало долгое перечисление близких и дальних родственников, чьи умственные и физические способности, как обычно, как когда-то в туалете на четвертом этаже, ставились под сомнение. Закончив, друзья сошлись во мнении, что выпитое в новостном кафе кофе — это не совсем то, что нужно двум молодым людям.

— Пойдем в «Дурман»? — предложил Стас.

— В «Дурман»? Там ведь очень дорого!

— Теперь нет.

Франциск помнил «Дурман» совсем другим. Ресторан напротив консерватории всегда казался ему каким-то особенным, недосягаемым, чем-то из другого, прекрасного мира. Еще будучи школьником, посещая мастер-классы в высшем музыкальном заведении страны, Циск часто смотрел в окно, за которым в доме напротив располагался дорогой ресторан. Богатые, как казалось Циску, люди поглощали дорогие блюда. Десять лет спустя Циск оказался в полупустой пельменной. В первом зале ни души. На входе во второй зал, словно в борделе, у кассы стояли все официантки. У них почти не было работы, поэтому они что-то живо обсуждали с мамочкой — кассиршей.