Книга Венок ангелов - Гертруд фон Лефорт

Он стал рассказывать мне о разных случаях из своей пастырской практики, о том, как в результате браков, подобных тому, в который собираюсь вступить я, целые семьи потеряли связь с Церковью и тем самым возможность спасения, более того – это стало уже почти закономерностью. И тут я все же совершенно неожиданно заметила нечто общее между деканом и отцом Анжело. Декан, судя по всему, тоже находился под впечатлением чудовищных масштабов нынешнего неверия. Однако в то время как отец Анжело видел спасение в жертве – в отказе от собственной защищенности и в подвижническом бесстрашии любви, – он был сторонником решительного сопротивления и самосохранения.

Впрочем, декан был, без сомнения, очень опытным священником. Каждое его слово внушало безграничное доверие. Он говорил проникновенно, но без резкости, трезво и необычайно уверенно. С лицом его опять произошла та метаморфоза, которую я уже заметила в начале нашей встречи: все личное, индивидуальное в нем отступило на задний план, у меня опять было чувство, как будто передо мной не конкретный человек, а сама Церковь с ее тысячелетней мудростью, с ее неисчерпаемым опытом и знанием психологии, Церковь, которая – теперь мне открылось самое потрясающее – не ошибалась и в отношении меня! Ибо разве я сама вновь и вновь не ощущала мгновенный ужас при мысли о том, что Святая Святых в мне подвергается смертельной опасности в лице Энцио? Разве Бог обещал мне, что Оно застраховано от опасности? Разве в письме Жаннет и в приведенных ею словах отца Анжело не слышалась совершенно отчетливо тревога, связанная с этой опасностью? Разве не была эта опасность существенной частью моей судьбы рядом с Энцио – как подтверждение истины, что все принадлежащее мне принадлежит и ему? С небывалой доселе ясностью я почувствовала, что так оно и есть, – я почувствовала, что каждое слово, произносимое деканом в эту минуту, в высшей мере истинно – и для меня тоже. И все-таки незыблемым фактом оставалось и то, что Энцио был зовом Бога, обращенным ко мне. Мной овладело огромное и в то же время по-детски робкое чувство доверия, которое как будто росло тем быстрее и неотвратимее, чем безоговорочней я признавала обращенное ко мне предостережение. И в то время как декан расписывал страшные опасности, поджидающие меня на моем дальнейшем пути, в душе моей вновь, как и в день помолвки, ожило воспоминание о той римской ночи, когда я вместе с Энцио шагала сквозь все ужасы его мира прямо к ярко озаренному алтарю, о который разбивались тяжелые волны тьмы…

Когда я вышла из дома декана, Энцио все еще стоял перед дверью. Наша беседа, должно быть, продлилась довольно долго, потому что снаружи за это время все преобразилось: вместо золотых потоков солнечного света я увидела длинные вечерние тени. Воздух, чистый и звонкий, стал влажно-удушливым: в долине, по-видимому, собиралась первая в этом году гроза. И лицо Энцио тоже потемнело, как небо над Рейном.

– Тебе пришлось долго ждать меня! – сказала я с сожалением.

Он покачал головой.

– Долго ждать тебя? Вздор! – ответил он почти резко.

Я вопросительно посмотрела на него. Он сначала ничего не хотел объяснять, но потом в конце концов нехотя признался, что уже успел побеседовать с Зайдэ, которая проходила мимо – вероятно, направляясь за очередной покупкой для моего приданого. И она немного подразнила его за то примерное терпение, с которым он ожидал меня. (Ей, конечно же, без труда удалось выведать, у кого я была!) Я подумала, что это, очевидно, не все из того, что она говорила: Энцио слишком заметно изменился за время моего отсутствия. Странно, но я не сразу догадалась о причине этой перемены. Я была еще слишком полна только что свершившимся таинством – осиянная им изнутри, я почти ничего не видела вокруг.

Он упорно молчал, шагая рядом со мной к университету. Людвигсплац в этот предвечерний час была почти пуста и так торжественно-безмолвна, словно грезила о давно канувшей в Лету мирной монастырской жизни, погребенной глубоко под землей.

– Энцио, – сказала я, чтобы хоть как-то разрядить тяжелое молчание. – Как жаль, что галерею монастырского дворика опять засыпали. Она была бы здесь, на Людвигсплац, кусочком германского Рима.

– А почему это занимает тебя именно сейчас? – спросил он глухо.

Может быть, Зайдэ, желая подразнить его, сказала, что декан еще, чего доброго, вернет меня к мысли о монастыре?

– Кажется, мне опять придется снять шляпу, чтобы ты мог видеть мои косы, – пошутила я.

Он не откликнулся на шутку – значит, я не ошиблась в своем предположении.

– После визита, который ты только что нанесла, это, пожалуй, не помешало бы, – ответил он.

Я чувствовала, что он с трудом сдерживает себя, чтобы не спросить, о чем мы так долго говорили с деканом. Ах, если бы он знал, что я испытала! У меня появилось непреодолимое желание хотя бы попытаться рассказать ему об этом!

– Энцио… – сказала я, остановившись. – Разве я похожа на человека, которого декан может так просто отправить в монастырь?

Я опять увидела загадочное мерцание под его светлыми ресницами.

– Нет, – простодушно ответил он.

– Ну вот видишь! – торжествующе воскликнула я. – А теперь я расскажу тебе, о чем мы с ним так долго беседовали, – я же вижу: это не дает тебе покоя! Мы говорили о браке, и знаешь, какое желание у меня появилось после этой беседы? Я хочу, чтобы мы с тобой как можно скорее поженились. Энцио, неужели это никак невозможно – чтобы твое дело не пострадало от этого? Даже если мы будем жить очень скромно и я тоже стану зарабатывать деньги? До сих пор мне казалось, что прекраснее, чем сейчас, быть уже не может, а теперь я знаю, что все может быть еще прекрасней, нет, что все может быть еще гораздо глубже – так что тебе уже никогда не придется тревожиться за меня!

Энцио весь светился от счастья. Он взял мою руку и не отпускал ее до самого дома.

В тот вечер я долго не могла уснуть. Ночь была безлунной; бессонная лампа моего опекуна тоже давно погасла. Кроны деревьев в саду занавесили небо в моем окне, словно облака. Лишь изредка, когда их касалось дыхание ночи, с другого берега сквозь эту завесу мерцала верхушка световой пирамиды – «рождественская елка» моего опекуна, и тогда я могла различить в мерцании звезд маленьких ангелов над моей постелью. В мягкой полутьме казалось, будто их расправленные крылья соприкасаются. Я лежала без сна, но не испытывала при этом ни малейшей тревоги, исполненная почти блаженного покоя, словно погруженная в некое мистическое состояние Благодати. Мне казалось, будто все в мире связано друг с другом той же тайной, что и мы с Энцио, но эта тайна заключается уже не в том, что все принадлежащее мне принадлежит и ему, а совсем в другом: мы – одно целое, мы – Любовь, нет больше разделения на «мое» и «его»!

Уже на следующее утро Энцио сообщил мне, что решил искать место редактора какой-нибудь газеты, которое позволило бы ему зарабатывать на жизнь и в то же время стремиться к своей цели. Этот план вселил в него твердость и радостную уверенность; даже в отношении Зайдэ он стал мягче. Он сказал, что еще и из-за нее хотел бы, чтобы я поскорее перешла жить к нему: все это время он боялся, что в один прекрасный день она попытается как-нибудь выдворить меня из своего дома. Теперь, продолжал он, мы должны постараться прожить с ней в мире и согласии те последние дни, которые мне еще предстояло провести в ее доме, – он даже изъявил готовность исполнить одно из ее желаний, которому до сих пор неизменно противился. Об этом желании я должна рассказать подробнее, так как оно впоследствии сыграло неожиданную роль.