Книга Рассказы на ладони - Ясунари Кавабата

Вот такой сон. Но только докопаться в своём подсознании до какого-то там кузнечика Китани не мог.

Просторная комната деревенского дома. Над оконцем — ласточкино гнездо. Китани забрался в гнездо и дрожит там. Но непонятный страх гонит его прочь из убежища. Вдруг, откуда ни возьмись — длинный бамбуковый шест. Китани спускается по нему в сад. За ним гонится мужчина. Китани выбегает через заднюю калитку. Это дом его деда.

За калиткой оказался крошечный мальчонка в монашеских одеждах. Размахивая таким же крошечным веником, он преграждает ему путь в амбар.

— Сюда нельзя, нельзя, здесь не спрячешься!

— А где спрячешься?

— В баню беги, в баню!

— Почему?

— Скорее, скорее, больше нигде не спрячешься! Мальчишка стаскивает с него одежду. Китани же боится того, что мужчина найдёт одежду, но пролезает через окошко в баню. Сжимается в бочке, окутывается паром — жжёт кожу. Это Каёко коснулась его. Она спряталась там ещё раньше. Кожа у неё лоснится, будто маслом намазана. Но в бочке вдвоём им не поместиться.

«Нельзя, здесь нам нельзя. Если дядька найдёт нас, что мы скажем? Что он скажет?»

Китани проснулся, ощущая кожей прикосновение Каёко и ужас.

Вышитая золотыми нитками подушка жены искрилась. Утреннее солнце добралось до неё. Он коснулся жены. Она была в длинной спальной рубашке. Она не имела отношения к его сну.

А кто этот мужчина, который гнался за ним, чтобы убить? Это, конечно, муж Каёко или её любовник. Но у неё до Китани не было мужчины. В таком случае, это мог быть только мужчина, с которым Каёко познакомилась после него. Когда они расставались, у неё не было любовника. Поэтому Китани не мог знать его, не мог видеть. И всё-таки — почему этот мужчина гнался за ним?

Насколько же он любит себя — ревновать её… И только сейчас этот несчастный кузнечик дал знать ему: прощание. «Каёко для меня — это всё равно, что родная речь для других людей».

3

«Можно войти?»

Удивительно, что дядя Каёко пришёл к нему. «Каёко прислала такое странное письмо, вот я и пришёл поговорить с ней».

Дядя подозрительно смотрел на жену Китани. Она разливала чай.

— Если она дома, может, позовёте её?

— Кого, Каёко?

— Да.

— Я понятия не имею, где она.

— Мне непонятно, что происходит. Поэтому я решил ничего не скрывать и приехал сюда.

Дядя достал из-за пазухи письмо. Оно было адресовано в префектуру Кагава. То есть из-за этого письма дядя приехал сюда, почти что в Токио, из далёкого Сикоку — именно там родилась Каёко. В обратном адресе был указан дом Китани. Он взглянул на штемпель — письмо действительно было отправлено с почты в Атами, где он жил.

— Так что же она всё-таки пишет?

— Взгляните.

«Дорогой дядюшка! Все заботы о себе я поручаю Китани. И себя саму, и свои похороны. Извините, что на родную деревню я не оставляю ничего. В случае необходимости встретьтесь с Китани и расспросите его. Он Вам что-нибудь да расскажет. Китани Каёко».

Абсурд какой-то. Как это Каёко удалось прознать, где он живёт? Это она специально отправила это письмо, чтобы…

На второй день после визита дяди Каёко некий рыбак обнаружил в море возле мыса два трупа. Он увидел утопленников со стометровой скалы. Словно дохлые рыбины на дне аквариума. Наступало лето, вода была на удивление прозрачной.

Услышав про утопленников, Китани тут же подумал про Каёко. И оказался прав.

Каёко выбрала его Атами, чтобы покончить самоубийством именно здесь.

Лицо мужчины не выражало ровным счётом ничего. Словно рыба. Именно этот мужчина ревновал её. Даже перед смертью.

С приближением смерти память слабеет. Разрушение начинается с памяти о недавнем. И когда некроз памяти достигает своего предела, что-то вспыхивает, чтобы сгореть навсегда. Последняя молитва. На пороге смерти Каёко вспоминала не нынешнего возлюбленного, а свою первую любовь — то есть именно лицо Китани пожар забвения пожрал последним. Наверное, так. Наверное, это и было её последним видением. Идиотка. Раздражение смешалось со злобой. Китани захотелось пнуть её труп. «До самой смерти она была одержима этим древним привидением. Всего-то два года мы пробыли с ней вместе, а она так и не сумела избавиться от меня. Сама себя сделала рабыней. Рабыней своей последней молитвы».

Это он сказал дяде Каёко. А может быть, и себе самому.

[1928]

Внучка самурая

В полуденной тишине, вобравшей в себя отражённое гладью купальни едва заметное трепетание июньских листьев, до художника доносились женские разговоры. Обычная болтовня мамок, похвалявшихся своими малютками, которых они прижимали к лягушачьим животикам.

— А мой-то маленькие игрушечки ну прямо ненавидит. Я мужу и говорю — вот он сейчас уже пойдёт скоро, надо в дом попросторнее переезжать, а то он нам такое устроит!

— Вот молодец! Если для него дом — точно игрушка, он прямо чертёнок какой-то. Таким героем станет — почище Янагава Сёхати вырастет!

— Что вы такое говорите в наш просвещённый век?

— А мой-то малыш какой странный! Он и газеты любит, и книжки с картинками. Дашь ему — так он часами смотреть готов!

— Вот чудо какое! А мой как увидит газету — тут же в рот тянет. Книжки тоже рвёт и в рот пихает. И так со всем. Извелась прямо.

— А вот мой ничего в рот не берёт.

— Какой красавчик! Может, он и кушать не любит?

Тут мамочки разом расхохотались — вроде бы по-свойски и дружелюбно, но на самом деле вполне картинно.

Уже одевшись, художник взглянул в сторону женской части купальни. В зеркале раздевалки он увидел трясущиеся груди — словно дохлые кальмары, головы младенцев — точно эти трясущиеся груди.

Дождь кончился — куча гравия сохла на обочине. На куче сидела белокожая девочка. На коленях она держала мольберт. Увидев художника, она прижала мольберт к груди и залилась румянцем.

«Это тот самый художник», — шепнула она, указывая подружкам в сторону его студии.

Художник не мог не оценить её кокетства и взглянул на акварель: крытый соломой соседний дом. Впрочем, его больше заинтересовал цвет её нежной груди, мягко приподнимавшей тонкое летнее платье. Босые ноги вырастали из гравия, словно стебли цветов.

«Ты должна показать мне свою картину», — художник коснулся рукой мольберта, который вдруг сам собою выпал из её рук. Девочка закричала: «Мама! Мама!»

Художник вздрогнул и обернулся. У ворот дома напротив стояла та самая женщина с младенцем, которую он видел в купальне. Не поглядев в её сторону, девочка встала на ноги — будто белый цветок пророс в его груди. Глядя на свой рисунок в руках художника, она съехала с насыпи. Мать скрылась за воротами. Подружи тоже вскочили. Они ждали, что скажет художник.