Книга Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

— Ну конечно. Мы сейчас же что-нибудь подыщем, и подходящее платье тоже.

— Кроме того, отец наденет свои драгоценности.

— Ну да. Хотя тебе они больше к лицу.

— Я только что встретил Аристодема. Он сказал, что я сильно вырос и он едва узнал меня.

— Чудесный человек. Мы можем обо всем расспросить его здесь.

— Он должен был идти, но представил мне другого посла, который когда-то выступал как актер. Он мне понравился; его имя Эсхин. Он рассмешил меня.

— Можно позвать и его. Он хорошего рода?

— Для актеров это не важно. Он рассказывал мне о театре, как они дают спектакли в разных городах, как сводят счеты с ленивцами и завистниками.

— Тебе нужно быть осторожным с этими людьми. Надеюсь, ты не сказал ничего лишнего.

— Ох, нет. Я спросил о партиях войны и мира в Афинах. Он был, я думаю, среди тех, кто стоял за войну, но мы оказались не такими, как он себе представлял. Мы поладили.

— Не давай никому из них возможности похвастаться, будто его выделяют.

— Он этого не сделает.

— Что ты имеешь в виду? Он был развязен?

— Нет, конечно нет. Мы только поговорили.

Олимпиада запрокинула ему голову, чтобы завить челку. Он мимоходом поцеловал руку, коснувшуюся его рта.

В дверь поскреблись.

— Госпожа, царь прислал сказать, что он созвал послов и хотел бы, чтобы наследник был с ним.

— Передай, что он придет.

Она перебрала волосы сына — прядь за прядью — и оглядела его с ног до головы. Его только что вымыли, ногти были подстрижены, блестящие золотом сандалии стояли наготове. Олимпиада выбрала шафранового цвета хитон из шерсти, с каймой пяти или шести цветов, вытканной ею собственноручно, красную хламиду на плечи и большую золотую булавку. Когда хитон был надет, она застегнула на нем пояс с золотой филигранью. Она собирала сына не спеша: если он придет слишком рано, то оставшееся до церемонии время проведет с Филиппом.

— Все? — спросил мальчик. — Отец будет ждать.

— Он еще только послал за теми людьми.

— Думаю, они уже ждали этого.

— День покажется тебе нескончаемым, пока ты будешь слушать их высокопарные речи.

— Что же, нужно учиться… Я видел Демосфена.

— Великий Демосфен! Ну и как он тебе показался?

— Мне он не понравился. — Олимпиада подняла брови. Мальчик повернулся к ней с усилием, которое не осталось ею незамеченным. — Отец говорил мне, но я не послушал. Хотя он был прав.

— Надевай плащ. Или ты хочешь, чтобы за тобой ухаживали, как за ребенком?

Молча он накинул плащ на плечо; молча, с размаху она воткнула булавку в ткань, которая подалась слишком быстро. Александр не пошевелился.

— Я уколола тебя? — спросила она резко.

— Нет.

Он нагнулся завязать сандалии, плащ соскользнул, и Олимпиада увидела кровь на его шее.

Она приложила к царапине полотенце, целуя его кудрявую голову, спеша примириться с сыном, прежде чем он уйдет к ее врагу. Пока он шел к залу Персея, боль от укола булавки забылась. А другая боль… ему казалось, что с ней он родился. Он не мог вспомнить дня, когда ее не было.

Послы стояли перед пустым троном, на фреске за которым Персей освобождал Андромеду. Для каждого было поставлено украшенное резьбой деревянное кресло, и даже самому пылкому демократу было ясно, что он сможет сесть, но не раньше, чем царь предложит ему это. Глава посольства, Филократ, озирался вокруг с наигранной скромностью, сделав серьезное лицо и силясь казаться спокойным. Сразу же, как только порядок и темы речей были определены, он сделал их краткое изложение и тайно отослал его царю. Филипп был известен как человек, говорящий убежденно и остроумно даже без подготовки, но и он примет с благодарностью предоставившуюся возможность быть на шаг впереди послов. Филократ из кожи вон лез, отрабатывая свои деньги.

Афиняне выстроились по старшинству. Демосфен, крайний слева, болезненно сглатывал и утирал нос концом плаща. Поднимая глаза, он натыкался на взгляд нарисованных глаз прекрасного юноши, попирающего голубое небо крылатыми сандалиями. В правой руке он сжимал меч, левой держал за волосы чудовищную голову Горгоны, смертоносный взор которой был устремлен вниз, где в пенящихся волнах моря извивался дракон. Сверкающее тело Андромеды, прикованной к скале, просвечивало сквозь тонкую рубашку; тот же ветер, который поднял героя в воздух, развевал ее волосы. Расширенными, умоляющими глазами она смотрела на своего спасителя.

Картина была сделана мастерски, она не уступала мастерству Зевксису Акрополя и была много больше. Демосфен испытывал такую же горечь, как если бы фреска попала сюда как военный трофей. Прекрасный юноша с загорелым обнаженным телом — для предварительных этюдов художнику позировал один из афинских атлетов времен могущества великого города — высокомерно смотрел сверху вниз на наследников былого величия Афин. Снова, как в далекие годы палестры, Демосфен ощутил ужас, охватывавший его всякий раз, когда он должен был обнажить свои слабые члены. Публика восхищалась пробегавшими мимо мальчиками, нарочито безразличными к ее похвалам; ему же всегда доставались смешки и ненавистное прозвище.

Ты мертв, Персей, прекрасен, храбр и мертв. Не стоит смотреть на меня. Ты умер от малярии в Сицилии, утонул в гавани Сиракуз, погиб от жажды в отступлении через пустыню. На Козлиной реке спартанцы схватили тебя и перерезали глотку. Палач «Тридцати»[20]заклеймил тебя, перед тем как удавить. Ты уже ничего не сможешь сделать для Андромеды. Пусть ищет помощь где может, потому что в расступившихся волнах уже показалась голова чудовища.

Паря над морем на облаке, златошлемная Афина вдохновляла героя. Совоокая богиня побед! Прими меня, каков есть, я принадлежу тебе. Я могу служить тебе одними только словами, но в твоей власти превратить их в меч и голову Горгоны. Дозволь мне защищать твою цитадель, пока она не взрастит новых героев.

Афина ответила ему спокойным пристальным взглядом. Как и положено, ее глаза были серыми. Демосфену показалось, что утренний озноб вернулся, и его внутренности судорожно сжались от страха.

За дверями послышался какой-то шум. Вошел царь, сопровождаемый двумя военачальниками, Антипатром и Парменионом. Это была внушающая ужас троица закаленных в сражениях воинов, каждый из которых сам по себе приковывал взоры. Вместе с ними, скрываясь за взрослыми, держась сбоку от царя, вошел кудрявый, разряженный мальчик. Глаза он держал опущенными.

Пришедшие устроились на своих местах, Филипп учтиво приветствовал послов и предложил им сесть.

Филократ произнес речь, суровую на слух, но на самом деле полную намеков, которые могли оказаться полезными для царя. Подозрения Демосфена крепли. Все они предварительно обменялись краткими тезисами. Те ошибки, которые он сейчас допускал, не могли быть простой неряшливостью. Если бы он мог хоть на минуту оторвать глаза от царя и сосредоточиться на этом!