Книга Крестоносец - Майкл Айснер

Хотя читал это брат Тагл, у меня было такое чувство, что слова эти произносила Изабель. Они прозвучали как горькое осуждение. Я прикоснулся ладонью к шероховатой поверхности закрытой двери. Я слышал дыхание девушки.

— «Заклинаю вас, дщери Иерусалимские: если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему? что я изнемогаю от любви»[5].

Глава 6

ДЯДЮШКА РАМОН

Я спускался по лестнице, когда в замок Корреа вошли трое рыцарей. Топоча ногами, чтобы стряхнуть снег, они наблюдали, как я иду вниз, а едва я спустился, двое из них схватили меня, повалили и прижали лицом к холодному каменному полу. Приставили нож к горлу. Разжали мои кулаки. Обыскали с головы до пят.

— Оружия у него нет, Рамон, — сказал один из нападавших. — Говори. Кто ты? Почему очутился в этом доме?

Увидев, что в конце коридора появился Андре, я вздохнул с облегчением. Но к сожалению, вместо того чтобы ринуться меня спасать, он принялся приветствовать моих обидчиков, тепло обнимая их. Наконец он заметил мое бедственное положение.

— Дядюшка Рамон, — сказал Андре, — человек, который лежит на полу, — мой друг, Франциско де Монкада. Мы — новобранцы ордена Калатравы.

Когда с моей спины убрали колено, я наконец-то смог встать.

— Очень рад, — сказал я, потирая оцарапанную щеку.

Я подал руку, и Рамон пожал ее с такой силой, что едва не сломал.

Дядюшка Рамон приходился Андре таким же «дядей», как и мне, но все равно все звали его именно так. Возможно, из-за его добродушного характера. Рамон был великим магистром ордена Калатравы и предводителем целой сотни рыцарей. Он был великолепным воином и имел внушительную внешность — хоть и невысокий, но мощный, широкогрудый и широкоплечий. У него была большая лысая голова, морщины на лбу и свидетельствующий о его роде занятий шрам через всю щеку. Его тонкие губы казались слишком деликатными для тех грубых речей, которые он вел. Речи его да еще склонность к сладким винам вызывали недовольство аббата Винценто из цистерцианского монастыря, примыкавшего к крепости Калатрава. Аббату Винценто как будто нравилось изучать духовные недостатки Рамона.

— Рамон слишком любит жизнь, чтобы быть служителем Господа, — частенько повторял аббат.

Хотя Рамон часто улыбался, а порой смеялся даже слишком громко, у него были грустные карие глаза с крошечными золотыми крапинками — такие грустные, будто смерть каждого из его воинов оставила в них свой след. Его черные брови начали седеть, от уголков глаз лучиками разбегались морщинки.

В Калатраве Рамон проводил дни с юными рыцарями, обучая их, подтрунивая над ними, давая им советы. Для него орден был чем-то вроде семьи. Он очень быстро узнал нас по именам, узнал наши сильные и слабые стороны. Как говорил аббат Винценто, Рамон мог понять душу человека по морщинам на его лице.

— Рамон слишком много замечает, — утверждал аббат. — Некоторые вещи лучше всего предоставлять Богу.

Это утверждение было в принципе верным, но не для того, чем занимался Рамон. В гуще схватки командир должен знать, на кого можно положиться, кто побежит навстречу превосходящим вражеским силам, а кто останется и будет сражаться на месте. Короче говоря, Рамон был человеком, который вел за собой других. И те, кто следовал за ним, готовы были пойти даже в пасть неминуемой гибели.

У Рамона было двое телохранителей — Бернард и Роберто, хотя сам он предпочитал называть их своими заместителями. Именно они схватили меня в холле замка Корреа. Они следовали за Рамоном по пятам и следили за всеми, кто приближался к нему, словно сторожевые псы. По темпераменту и характерам эти двое были очень похожи: спокойные, бдительные, безмерно преданные своему хозяину. Я никогда не видел, чтобы они улыбались или хмурились, разве что в минуты опьянения. Андре любил в шутку говорить, что Бернард и Роберто напоминают ему статуи львов, охраняющие вход во дворец в Барселоне.

Дядюшка Рамон нуждался в телохранителях (его уже не раз пытались убить) не из-за того, что он командовал орденом Калатравы, а из-за своих мирских дел. Поговаривали, будто все эти покушения — результат его «неблагоразумного поведения». Мужья, отцы и братья женщин, которых он обесчестил, жаждали его смерти, и я впервые оказался в гуще сражения, защищая дядюшку Рамона от наемных убийц, подосланных разгневанным отцом. Вернее, мы с Андре играли роль наблюдателей, а не участников.

Рамон пригласил нас сопровождать его и его телохранителей на рынок, лежащий за пределами города Калатравы. Это было вскоре после прибытия великого магистра в замок, и я подумал, что Рамон хочет загладить неприятный инцидент во время нашей первой встречи. Мы с Андре, облаченные в белые одежды ордена, бродили по шумному рынку, глазея на товары. Из оружия при нас были лишь висевшие на поясе кинжалы. Я как раз опустил палец в кувшин с оливковым маслом, когда Андре похлопал меня по спине. Я попробовал масло и лишь потом обернулся. Улица опустела, базарный шум и крики торгующихся покупателей смолкли. Торговцы бросили свои прилавки.

Я увидел восемь итальянцев, одетых в одинаковые оранжевые наряды с золотыми эполетами, в треугольных шляпах с широкими полями. Итальянцы надвигались с двух сторон, разделившись на две группы по четыре человека; их предводитель шел впереди. У него было вытянутое узкое лицо и высокий проницательный лоб, под тонким прямым носом красовались длинные, смазанные воском усы.

Предводитель снял шляпу, низко поклонился и представился:

— Почтенный Джан Паоло Манзелла из Сиены — воин, шпион, кутила, болтун, изменник, предатель, наперсник и наемный убийца.

Затем он сделал вид, что откашливается, и один из его помощников подал ему свиток, перевязанный красной лентой. Почтенный Манзелла церемонно развязал ленточку, развернул свиток и принялся торжественно читать на ломаном каталонском. Было трудно разобрать слова, но я понял, что граф Анжуйский судил, вынес обвинительный приговор и приговорил к смерти дядюшку Рамона за бесчестье, нанесенное дочери графа, леди Мирей.

Пока читался свиток, дядя Рамон стоял, прислонившись к прилавку, и ел инжир.

— А, Мирей, славная девушка.

Он тепло улыбнулся итальянцу, который, презрительно раздувая ноздри, заканчивал чтение:

— …Подписано графом Анжуйским, Морсо Дурман, апреля четырнадцатого дня, года 1268 от Рождества Христова.

Я с бешено колотящимся сердцем сжал рукоять кинжала.

Кивком головы сеньор Манзелла подал знак, и восемь итальянцев, выхватив оружие, стали надвигаться на нас. Нас окружили, но Рамон и его телохранители вели себя совершенно спокойно, словно встреча с убийцами на рыночной площади была для них самым обычным делом.

— Как поживает Мирей? — спросил дядюшка Рамон.

— О, отлично, — ответил сеньор Манзелла, покручивая усы. — Вышла замуж за того самого неотесанного немца. Такая красота пропала зря. Теперь у нее шестеро детей. Мерзкие щенки, один другого хуже.