Книга Елизавета. В сети интриг - Мария Романова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бирон был уверен, как он полагал, в преданности гвардии; я командовал Преображенским полком, а под моим началом находился майор Альбрехт, его ставленник и шпион; Семеновский полк был под начальством генерала Ушакова, весьма преданного Бирону; Измайловским полком командовал Густав Бирон, брат герцога, а конногвардейским – его сын принц Петр, а так как он был еще слишком молод, то Ливен, курляндец, впоследствии фельдмаршал.
Однако в самом начале против Бирона был составлен заговор, в котором участвовал секретарь принца Брауншвейгско-го по имени Граматин, что явилось одной из причин, по которой герцог так сурово обращался с принцем и принцессой Анной. Секретарь и его сообщники были подвергнуты допросу и пытке и во всем сознались; этим началось регентство Бирона.
Будучи врагом прусского короля, он вступил в новые сделки с Венским двором, но это не могло иметь никаких последствий, так как его регентство длилось всего двадцать дней, с 18 октября по 7 ноября, когда он был арестован и на следующий день отправлен в Шлиссельбург, а оттуда в Пелым, в Сибири, место его заключения, выбранное его так называемым другом князем Черкасским, который прежде был губернатором в Тобольске и знал места, где обычно содержались лица, впавшие в немилость.
Бирон удивился, когда после этих мыслей Елизавета вдруг окатила его долгим оценивающим взглядом.
«Ведьма, – с легким ужасом подумал обер-камергер. – Но до чего же хороша!..»
Елизавета усмехнулась, еще раз с ног до головы смерила Бирона взглядом и присела в легком книксене. Между ними было добрых полтора десятка шагов, и поэтому Бирон так и не понял, что именно хотела сказать цесаревна. Однако ответил на ее поклон милостивым кивком.
Елизавета вновь поправила узкое кружево и, повернувшись, отправилась к выходу из Малого зала.
– Душенька мой, что ж это ты? Отпустил цесаревну и даже соглядатая за ней не наладил?
Голос Анны Иоанновны сейчас был Бирону отвратителен. А ее не менее гнусная манера выносить сор из избы прилюдно, иногда даже забавлявшая Эрнста Иоганна, сейчас просто взбесила его. Сквозь зубы, стараясь говорить тихо, но так, чтобы Анна в полной мере оценила степень его гнева, он проговорил:
– Ваше величество! Будьте любезны, не обращайте внимания на мелочи! Я обо всем позабочусь.
Однако Анна Иоанновна очень мало походила сейчас на императрицу, скорее на базарную торговку. Она вскинулась, отчего всколыхнулись ее пухлые щеки, подбородки и декольте.
– Да как же это ты, дружочек мой, а? Ничего не сказавши мне, ни о чем не доложившись, дело решать намереваешься?
Бирон почувствовал, как гнев затопляет его мозг. Очевидно, он покраснел столь сильно, что испугались все, кроме царицы. Анна Леопольдовна, умница, не стала ждать ответа Бирона:
– Тетушка, да что ж вы даже в собственный праздник все в делах? Ну пусть слуги хоть иногда делают свое дело… Не тревожьтесь ни о чем…
Нельзя сказать, чтобы царица успокоилась, но милый мелодичный голосок племянницы, безусловно, привел ее в чувство. Она благодарно похлопала Анну-младшую по руке и вновь обратила взгляд к группам, фланирующим по залу. Бирон тоже был принцессе от всей души благодарен, однако не собирался забывать, что его (его!) обер-камергера Эрнста Иоганна Бирона какая-то девчонка назвала слугой, пусть даже в угоду царице и для его же блага.
«Однако недурно будет сделать вид, что я и в самом деле собираюсь наладить соглядатая…»
Обер-камергер вышел из Малого зала вслед за цесаревной Елизаветой. Той, конечно, уже и след простыл – должно быть, экипаж, что ее дожидался, и за угол повернуть успел. Но это сейчас для Бирона было только кстати, он любил торопиться медленно, а потому посчитал пару откровенных взглядов Елизаветы вполне хорошим началом для своих и впрямь далеко идущих планов.
Закрывшись в своем кабинете, Эрнст Иоганн набил трубку, приоткрыл окно и, откинувшись в кресле, погрузился в размышления. С поистине немецкой педантичностью он стал мысленно выстаивать шахматную партию завоевания сердца цесаревны Елизаветы. Сейчас он уже видел все: от первого поклона до того мига, как запрет за забой дверь опочивальни цесаревны в Летнем дворце.
Один из маскарадных дней был только для двора и для тех, кого императрице угодно было допустить; другой – для всех сановных лиц города, начиная с чина полковника, и для тех, кто служил в гвардии в офицерских чинах; иногда допускалось и на этот бал дворянство и наиболее именитое купечество. Придворные балы не превышали числом человек полтораста-двести; на тех же, которые назывались публичными, бывало до 800 масок. Императрице вздумалось в 1744 году в Москве заставлять всех мужчин являться на придворные маскарады в женском платье, а всех женщин – в мужском, без масок на лице; это был собственный куртаг навыворот.
Мужчины были в больших юбках на китовом усе, в женских платьях и с такими прическами, какие дамы носили на куртагах, а дамы – в таких платьях, в каких мужчины появлялись в этих случаях. Мужчины не очень любили эти дни превращений; большинство были в самом дурном расположении духа, потому что они чувствовали, что они были безобразны в своих нарядах; женщины большею частью казались маленькими, невзрачными мальчишками, а у самых старых были толстые и короткие ноги, что не очень-то их красило. Действительно и безусловно хороша в мужском наряде была только сама императрица, так как она была очень высока и немного полна; мужской костюм ей чудесно шел; вся нога у нее была такая красивая, какой я никогда не видала ни у одного мужчины, и удивительно изящная ножка. Она танцевала в совершенстве и отличалась особой фацией во всем, что делала, одинаково в мужском и в женском наряде. Хотелось бы все смотреть, не сводя с нее глаз, и только с сожалением их можно было оторвать от нее, так как не находилось никакого предмета, который бы с ней сравнялся. Как-то на одном из этих балов я смотрела, как она танцует менуэт; когда она закончила, она подошла ко мне; я позволила себе сказать ей, что счастье женщин, что она не мужчина, и что один ее портрет, написанный в таком виде, мог бы вскружить голову многим женщинам. Она очень хорошо приняла то, что я ей сказала от полноты чувств, и ответила мне в том же духе самым милостивым образом, сказав, что если бы она была мужчиной, то я была бы той, которой она дала бы яблоко. Я наклонилась, чтобы поцеловать ей руку за такой неожиданный комплимент; она меня поцеловала, и все общество старалось отгадать, что произошло между императрицей и мною.
Удивительно, но Елизавета, возвращаясь в Летний дворец, тоже думала о прошлом. Однако в ее мыслях не было места расчетам. Да и какой может быть расчет, ежели Петруша был не только ее племянником, но и другом? Ежели все, о чем когда-то поведал циник Остерман любопытствующему Бирону, было ее жизнью и жизнью ее близких?
Что уж говорить о милом Карле Августе, епископе Любекском, который вот-вот должен был стать ее супругом…
