Книга Мусульманский батальон - Эдуард Беляев

Предупредил десант, чтобы держались, и притопил. Зло ринулся, как учили в школе. Каким образом виделся мой наземный полет со стороны, не знаю, но внутри меня все закипело, когда представил раненого взводного. Обошел подбитую машину. Наблюдаю, вроде бы бойцы десантировались, залегли, отстреливаются. Судя по интенсивности огня и количеству «огневых точек», с нашей стороны потери невелики. Укрытие рядом — постовая будка. Не так уж плохо — могло быть гораздо хуже. Проносясь мимо, посигналил ребятам для поддержания духа. Остальным — циркулярно: «За мной, плавить до упора и не отставать». Передаю команду через своего «командира» — механика-водителя: патронов не жалеть, бить со всего, что есть и чего нет. Продублировал это же по ротной сети.

У последнего виража, перед самым взъездом, подошел впритык к первой БМП.

— Ну, товарищ солдат-водитель, — бормочу про себя, — давай же, парень, еще чуть-чуть, и мы…

И мы… приехали! Мощно приплыли — неслышно поощряемый мною механик-водитель влип в твердь, что на его пути оказалась. Топлю — чуть мышцы не рву — педаль тормоза. Машина кормой — на дыбки. Десант горохом ссыпался по инерции, и тут как застучало: та-та-тах! Мать честная, а это еще что за «татах» такой?

— Что там у нас?

— Лбами посталкивались, командир, шлемы бренчали. А у тебя что?

Стрельба вовсю распаляется, из дворца по нам в упор лупят. Пули ливнем по машине колотят. Рикошеты какие-то, зараза, веселенькие: сверчками — прыг да скок. Думаю: «Не хватало только еще гранатометчиков, по одному на каждую машину. Здесь нас, недвижимых, и перещелкают, как куропаток». Даю команду спешиться. Всем — стоп, к машине, залечь. Такого огня мы не ожидали, и он такой плотный, что за БМП только и можно укрыться! Охрана пристрелялась — пули все ближе и ближе к нам, все точнее пощелкивают-повизгивают. Чувство мерзкое: кажется, каждая из них — твоя, вот-вот достанет. Войдет мимолетно, беспрепятственно толкнется в ребро или в жировую прослойку, выйдет навылет, и — все. А еще морозец по коже от мысли, что нет на мне бронежилета. Нам сказали, что они другим нужнее, тем, кто идет на дворец. А я, можно подумать, — на привокзальную площадь, в шалман пивка попить собрался. Впрочем, что проку и защиты от тех пластин в жилете? Он для успокоения больше и утешения наивных. Бронежилет — чистый антураж, глянцевая обложка для укрепления психики. Серьезное оружие не держит — автомат его прошивает бесцеремонно. Каски у ребят — другое дело: действительно неплохие, западногерманские. Балашову и Карпухину жизнь сохранили.

Под огонь не полезешь, и отлеживаться не след — мне дорогу надо чистить до самых покоев дворца. Судя по огню, человек пятьдесят-шестьдесят палят по нам. У полковника Григория Бояринова ребята из кагэбэшного «Зенита» и «Грома» отчаянные, вижу, начинают попарно дряпаться поверху блина — по накату яруса. А неподалеку взрывы. Наших «Шилок».

Приказал механикам-водителям — все, что светит и светится в машинах, включить. К тому времени мы поразили все прожектора, и глаза после ярчайшего света еще недостаточно освоились с теменью. Думаю, Вася сообразит по зажженным фарам машин, где мы находимся в данную минуту, и не накроет нас снарядами. Рисковал, конечно, но Васю знал и не хотел в нем ошибиться. И Василек наш сообразил — как бабахнет! И перед самым нашим носом. Перекинул полымя на верхние этажи. Визг остервенелый и вой глушащий. А для меня эта надсадная гадская какофония — прямо симфония спасительная, героическая. Сила удара снарядов была такая, что стены дворца содрогнулись, и толчки от земли мне передались. У «Шилок» бешеная начальная скорость, и уж как даст — мурашки по коже от силищи такой. Первый раз наблюдал, как зенитки по наземной цели шпарят. Загляденье и восторг! Афганцы, думаю, давно присели на задние лапы и онемели от удалой мощи, без разбора молотящей по камню, жести, лицам и телам.

Первая БМП завелась. Даю команду, и мы дружненько — по машинам. Вырвались на площадку. Солдаты мои боекомплект не пожалели. БМП сотряслась от этой густой одновременной стрельбы и зажила своей обособленной жизнью коварного кровожадного хищника. От копоти, пороховых газов и дыма в машине просто нечем было дышать, хотя воздухоочиститель включил на полную катушку. Спаренный пулемет с пушкой бил по окнам. Смекаю — надо бы поближе к входу подойти, впритык к крыльцу, под навес заскочить. Едва не снес на скорости какой-то автобусик, что припаркован неподалеку, и подлетел к центральному входу. Вася Праута все еще своими «Шилками» по дворцу долбит. Доставленный нами десант — во дворец, а мы рассеялись веером во все стороны и делаем свою работу — отсекаем огнем внешнюю охрану. Вокруг — варево жуткое, вонь пороховая, что-то горит впереди, раненые вопят, или это в запале боя нерв и страх в себе орлы наши диким криком поглощают? От входа кричат: «Командир, останови „Шилки“ — наши уже во дворце!»

Мы только взлетели на площадку — у меня пропала связь с командным пунктом. Почему — до сих пор не знаю. Я давай по радиостанции комбата вызывать — никакого ответа. А «Шилки» брызжут и брызжут по дворцу, крошат и сметают. Всё метут подчистую. Всех и вся, невзирая на принадлежность: свой — чужой. Тут вдруг чувствую — шнур от радиостанции натянулся, и меня аж развернуло всего. У нас ведь радиостанции какие? Сама она на спине у бойца-связиста, а наушники и переговорное устройство — у командира. Боец, бывает, повернется неловко — и потянет за собой все это «хозяйство». Я только развернулся ругнуть Шокиржона Сулайманова, а он уже — все, готов, на землю валится. И тут вижу: в арыке рядом с нами афганец лежит, прячется от огня. В память почему-то врезалось: у него на руке часы с рубиново-красным циферблатом, и они, эти часики, подсвеченные зеленоватым оттенком фосфора на стрелках, медленно и неудержимо передвигаются, продолжая путь мушки прицела автомата в сторону моей груди. Я по нему очередь дал. Попал, а он… подпрыгивает. Я еще очередь — он снова подпрыгивает…

А это пули прошивают навылет, и от бетона рикошетом тело подбрасывают. Только повернулся в другую сторону — мимо афганец-офицер с пистолетом в руке бежит. Я и его свалил из автомата. Пистолет подобрал, зачем-то Бояринову показываю. А он мне: «Ну, давай, бери, первый твой трофей». Это были его последние слова, обращенные ко мне; наверное, потому и врезались в память. Мои солдаты-пулеметчики как увидели, что кагэбэшники пошли в атаку, тут же рванули за ними следом! Забыли начисто о своей задаче — такой был порыв…

Если бы Амин в тот момент через окошко выпрыгнул — запросто бы ушел! (Потому и попытался Шарипов — один из отвечающих за голову Амина — остановить своих солдат.) Я за бойцами следом — или вернуть к своей непосредственной задаче, или вместе с ними продолжить. Мысленно остановился на втором — завершающий аккорд должен прозвучать внутри. А снаружи, перед дворцом, уже достаточно набежало нашего народа; бойцы Турсунбаева подоспели, совместными стараниями и внешнюю охрану подавили — затихли, притаились, или перебили их всех, кто рьяность в верности Амину проявил и усердствовал на виду.

Возле самого здания меня вдруг как шарахнуло, как долбануло, как обожгло, и — кинуло оземь. Ощущение — точно из левого бедра, из вспоротой плоти, пружиной поднимается долго-долго продолжающийся, нескончаемый и неунимающийся лютой болью взрыв. Как смог, добрался до входа. Слабость, головокружение предательское. Стыдно стало — не убит же, черт возьми! Думаю, посмотреть надо, что там у меня, только не вздрагивать, рану вскрывая. Брызнувшая воронкой кровь, сбежавшая пенкой, не успев впитаться в ткань, покрылась пузырчатой твердой пленкой. Следовало обработать рану. Потянул ухватисто, духу набравшись: боль свирепая наклонила, припечатала, скрежетом зубным оповестил соседей — дескать, буек еще, хотя уже весь из себя — и в кураже. А полое, понятно, не пустует: чувствую — клейкое полилось и жжет. Как будто душу сдернули с кожей! Вот и полезла в голову скверна всякая. Не красный тюльпан всплыл в памяти. (Красный тюльпан — мучительный вид казни, которым душманы подвергали пленных советских солдат в годы советско-афганской войны. Жертву, предварительно накачав наркотиками, подвешивали за руки. Затем подрезали кожу под мышками вокруг тела и заворачивали ее до пояса. После того как действие наркотика проходило, жертва или сходила с ума, или умирала от боли — Э. Б.)