Книга Книга иллюзий - Пол Остер

Герман Лёссер. Одни будут произносить это как Лессер, другие как Лузер.[9] Что так, что этак, он заполучил имя, которое заслуживал.

Кепка оказалась в самый раз. Сидела как влитая. Он без труда надвинул ее на глаза, чтобы спрятать их пронзительную ясность и характерный изгиб бровей. За вычитанием последовало сложение: Гектор минус усики, Гектор плюс кепка. Эти два действия превратили его в ноль. Он вышел из туалета, похожий на всех и ни на кого в отдельности. Воистину – мистер Никто.

В Сиэтле он прожил шесть месяцев, затем год в Портленде, и снова вернулся на север, в штат Вашингтон, где и оставался до весны тридцать первого. Поначалу им двигал обычный страх. Он спасал свою жизнь, и в первые недели его чувства ничем не отличались от инстинкта животных: сегодня его не изловили – значит, день прошел удачно. Он регулярно прочитывал газеты, отслеживая все повороты в своем деле, пытаясь уловить, насколько полиция близка к разгадке. Его озадачивало, чтобы не сказать потрясало, что никто даже не попытался понять его, Гектора, мотивы. Хант был периферийной фигурой, однако каждая статья начиналась и заканчивалась этим именем: биржевые махинации, дутые инвестиции, голливудский шоу-бизнес во всей своей неприглядной красе. Бриджит даже не упоминалась, а что касается Долорес, то с ней удосужились поговорить лишь раз, и то после ее переезда в Канзас. С каждым днем давление ослабевало, и, когда прошел месяц, а никаких прорывов в расследовании так и не появилось, да и статей на эту тему поубавилось, панические настроения Гектора понемногу стали проходить. Его никто ни в чем не подозревал. При желании он мог вернуться. Приехать поездом в Лос-Анджелес и продолжить жизнь с того момента, когда он сам ее оборвал.

Но никуда Гектор не поехал. Больше всего на свете он хотел бы сейчас сидеть вместе с Блаустайном на крыльце своего дома на Норт-Орэнж-драйв, потягивать ледяной чай и вносить завершающие штрихи в их сценарий «Точка, тире». Снимать кино – значит жить как в лихорадке. Более тяжелой, более выматывающей работы пока не придумали, но чем сложнее приходилось Гектору, тем радостнее ему работалось. Он осваивал эту кухню, медленно постигал тонкости профессии и со временем, нет сомнения, стал бы одним из лучших. Не в этом ли состояло его заветное желание: хорошо делать свое дело. Да, этого он желал больше всего, и потому именно это заказано ему раз и навсегда. Довести ни в чем не повинную девушку до сумасшествия, обрюхатить, закопать в землю – невозможно после всего этого жить так, будто ничего не случилось. Человек, все это совершивший, заслуживает наказания. Если не общество – он сам себя накажет.

Он снял комнату в пансионе неподалеку от Щучьего рынка, и, когда закончились последние деньги, нанялся подсобным рабочим к местному рыбному торговцу. Он поднимался в четыре утра, разгружал в предрассветном тумане грузовые машины, таскал корзины и клети, а от промозглого холода, которым тянуло от Пьюджет-Саунд[10], деревенели пальцы и пробирало до костей. После короткого перекура он раскладывал крабов и устриц в поддонах, наполненных колотым льдом, а часть устриц расфасовывал в бумажные пакеты. В свободное от работы время Герман Лессер читал книги из публичной библиотеки и вел дневник, в разговоры же вступал только по необходимости. Цель, по словам Альмы, заключалась в том, чтобы извиваться, как червяк на крючке, поджаривать себя на угольях, делать свою жизнь почти непереносимой. Когда он освоился и работа на рыбном рынке показалась ему слишком легкой, он перебрался в Портленд и устроился ночным сторожем на бондарный завод. После базарного шума и гама – мысли в тишине замкнутого пространства. В его поступках, объяснила мне Альма, отсутствовала система. Его покаяние было живым процессом, и епитимья, которую он на себя налагал, зависела от того, какие, по его мнению, грехи он на данный момент совершил. Он страстно желал компании, близости с женщиной, полноценного общения – и поэтому затворялся по ночам в четырех стенах обезлюдевшего здания, чтобы постичь премудрость отречения от всего мирского.

Пока он в Портленде нес ночную вахту, в Нью-Йорке лопнула биржа. Вскоре бочарный завод обанкротился, и Гектор потерял работу. Бессонными ночами он прочел сотни книг, начиная с романов девятнадцатого века, о которых все говорили и до которых у него никогда не доходили руки: Диккенс, Флобер, Стендаль, Толстой. Войдя во вкус, Гектор решил получить систематическое образование. Он представлял собой непаханое поле. В шестнадцать он бросил школу, и никто так и не удосужился ему объяснить, что Сократ и Софокл – разные люди, что Джордж Элиот – женщина и что «Божественная комедия» – это поэма о загробной жизни, а не бульварный фарс, в финале которого все удачно переженились. Обстоятельства складывались так, что ему некогда было морочить себе голову всякими там глупостями. Зато сейчас времени было хоть отбавляй. Запертый в своем персональном Алькатразе[11], все эти годы отсидки он осваивал новую науку – науку выживания, науку осмысления постоянной, изнуряющей душевной боли. По словам Альмы, эта суровая интеллектуальная школа постепенно сделала из него другого человека. Он научился смотреть на себя со стороны и видеть сначала человека из толпы, затем соединение случайных частиц материи и, наконец, обыкновенную песчинку – и чем дальше он уходил от своих истоков, говорила она, тем больше чувствовалось в нем величия. Он показал ей свои дневники того периода, и Альма через полвека почувствовала себя живым свидетелем мучительной внутренней борьбы. Как никогда, потерянный, процитировала она мне по памяти, как никогда, затравленный и одинокий – и живой, как никогда. Он написал это перед самым отъездом из Портленда. Потом, словно поймав новую мысль, присел и дописал в конце страницы короткий абзац: Я разговариваю только с мертвыми. Только им я доверяю, только они меня понимают. Я – как они, без будущего.

Поговаривали, что в Спокане можно найти работу. Якобы нужны были люди на лесопилках, и в лагерях сплавщиков леса на северо-востоке тоже вроде рук не хватало. Гектор узнал об этом из разговора двух безработных вскоре после закрытия бондарного завода. Сама работа его не заинтересовала, но родилась идея, и чем больше он ее обдумывал, тем более заманчивой она ему казалась. В Спокане прошло детство Бриджит. Ее мать умерла, но где-то там жил ее отец и две младшие сестры. Пытки страшнее, самоистязания большего, чем жизнь рядом с ними, трудно было придумать. Стоит ему только увидеть мистера О’Фаллона и его дочерей, как при мысли о горе, которое он им причинил, их лица будут стоять у него перед глазами. Это было тяжкое испытание – и он его заслужил. Его долг – сделать ее близких абсолютно для себя реальными, такими же реальными, какой была для него Бриджит.

Патрик О’Фаллон, некогда рыжий мальчишка, вот уже двадцать лет хозяйничал в спортивном магазине «У Реда» в центре Спокана. Приехав утром в город, Гектор нашел дешевую гостиницу в двух кварталах от железнодорожной станции, заплатил за ночь вперед и сразу отправился искать магазин. На это ему хватило пяти минут. Что делать, оказавшись на месте, он как-то не задумывался и сейчас из осторожности решил, что лучше остаться на улице и попробовать разглядеть хозяина сквозь витрину. Кто знает, рассказывала ли о нем Бриджит в своих письмах. Если да, то ее домашние наверняка знали о его выраженном испанском акценте. И, что еще важнее, они наверняка проявили особый интерес к его исчезновению в двадцать девятом, так как их Бриджит тоже пропала почти два года назад; возможно, они были единственными во всей Америке, кто мысленно соединил эти два события. Все, что от него требовалось, это открыть рот в их присутствии. Если О’Фаллон знал про Гектора Манна, ему хватит трех-четырех фраз, чтобы заподозрить неладное.