Книга Карта и территория - Мишель Уэльбек

– Ладно, – проговорил он наконец. – Иногда от тебя спятить можно, но ты замечательный художник. Должен признать, что мы не зря ждали. Это хорошая картина, даже очень хорошая. Ты уверен, что хочешь ему ее подарить?

– Я обещал.

– А текст у нас скоро будет?

– К концу месяца.

– Но вы на связи или нет?

– Не вполне. Уэльбек мне написал мейл в августе, сообщив, что возвращается насовсем во Францию, ему удалось выкупить дом в Луаре, где он провел детство. Но он клянется, что это ничего не меняет и он пришлет текст в конце октября. Я ему верю.

7

И правда, утром 31 октября Джед получил мейл с неозаглавленным текстом, страниц на пятьдесят, и тут же переслал его Мэрилин и Францу, слегка волнуясь, что они сочтут его слишком длинным. Мэрилин тут же успокоила его: наоборот, сказала она, «много не мало».

Даже если сегодня текст Уэльбека – первая значительная работа о творчестве Мартена – представляет ценность скорее историческую, в нем содержится тем не менее несколько интересных наблюдений. Впервые за разнообразием тем и техник автор подметил внутреннюю целостность творчества художника, указав на глубинную закономерность перехода от попыток уловить суть производимых в мире вещей, которым были отданы студенческие годы, к изображению их создателей, коим Мартен посвятил вторую половину жизни.

Взгляд, обращенный Джедом Мартеном на современное ему общество, подчеркивает Уэльбек, в гораздо большей степени характерен для этнолога, чем, скажем, для политического комментатора. Мартен, уверяет он, отнюдь не ангажированный художник, и хотя «Выход на биржу Беаты Узе», одна из его редких массовых сцен, может навести на мысль об экспрессионистском периоде, он бесконечно далек от вымученных и язвительных образов каких-нибудь Георга Гроса или Отто Дикса. Его трейдеры в спортивных штанах и трикотажных куртках с капюшоном, с утомленным высокомерием приветствующие лидера немецкой порноиндустрии, – прямые наследники обывателей в сюртуках, постоянно снующих у Фрица Ланга в разных «Докторах Мабузе»; они написаны с той же отстраненностью и холодным беспристрастием. В названиях картин, как и вообще в своем творчестве, Мартен прямолинеен и прост: он описывает мир, крайне редко позволяя себе поэтические отступления или подзаголовки в качестве комментария. Правда, к этому приему он прибегает как раз в одной из самых удачных своих работ – «Билл Гейтс и Стив Джобс беседуют о будущем информатики», – поставив подзаголовок «Разговор в Пало-Альто».

Билл Гейтс сидит в соломенном кресле и, распахнув объятия, улыбается собеседнику. На нем полотняные брюки и рубашка цвета хаки с короткими рукавами, на босых ногах вьетнамки. Это уже не прежний Билл Гейтс в темно-синем костюме, Гейтс тех давних времен, когда «Майкрософт» утверждал свое господство в мире, а он сам, затмив султана Брунея, возглавил список богатейших людей планеты. И еще не будущий Билл Гейтс, сердобольный подвижник, посещающий шри-ланкийские сиротские приюты или призывающий мировую общественность к бдительности в связи с внезапным ростом заболеваемости оспой в странах Западной Африки. С картины на нас смотрит промежуточный Билл Гейтс, непринужденный и явно довольный тем, что ушел с поста chairman первой в мире компании по разработке программного обеспечения, – Билл Гейтс, скажем так, на заслуженном отдыхе. Лишь очки в металлической оправе с толстыми стеклами напоминают о его прошлом «ботаника».

Стив Джобс, сидя напротив него по-турецки на белом кожаном диване, кажется, как ни странно, воплощением строгости и Sorge*, традиционных спутников протестантского капитализма. И в том, как его правая рука сжимает челюсть, словно помогая в тяжких раздумьях, нет ровным счетом ничего калифорнийского, как, впрочем, и в неуверенном взгляде, обращенном на собеседника; даже гавайская рубашка, в которую его нарядил Мартен, не может рассеять ощущение общей печали, исходящей от его чуть сутулой спины и выражения растерянности на лице.

* Забота, беспокойство (нем.).

Встреча, судя по всему, происходит дома у Джобса. Сочетание белой дизайнерской мебели в минималистском стиле и ярких драпировок с этническим рисунком свидетельствует об эстетических предпочтениях основателя Apple, прямо противоположных обилию хай-тековых гаджетов на грани фантастики, наводняющих, если верить слухам, дом, который создатель «Майкрософта» выстроил себе в пригороде Сиэтла. Между ними на журнальном столике стоят шахматы с деревянными фигурами ручной работы; они только что прервали партию в очень невыгодном положении для черных, то есть для Джобса.

На некоторых страницах «Дороги в будущее», автобиографии Билла Гейтса, проскальзывает порой нечто вроде откровенного цинизма, особенно там, где он признает, не моргнув глазом, что компании не так уж выгодно предлагать инновационные продукты. Как правило, лучше сначала посмотреть, чем занимаются конкуренты (и тут он недвусмысленно намекает, не называя имен, на Apple) и подождать, пока они выпустят свои продукты, столкнувшись с неизбежными для всякой инновации трудностями; короче, пусть набьют себе шишки, а потом можно будет наводнить рынок копиями успешных находок своих конкурентов, предлагая их по более низким ценам. Нельзя не отметить, что этот очевидный цинизм, подчеркивает в своем тексте Уэльбек, отнюдь не является истинной сущностью Гейтса; последняя проявляется скорее в потрясающих и даже в чем-то трогательных пассажах, где он пишет о своей вере в капитализм и в загадочную «невидимую руку рынка»; он абсолютно и непоколебимо убежден, что, вопреки превратностям судьбы и множеству отрицательных примеров, рынок в конце концов всегда оказывается прав, а благо рынка тождественно благу человечества. Вот в чем выражается истинная сущность Билла Гейтса, апостола своей веры, и именно эту веру и простодушие искреннего капиталиста сумел передать Джед Мартен. На его картине Гейтс, в очках, поблескивающих в лучах заходящего над Тихим океаном солнца, широко распахивает нам объятия с сердечной и приветливой улыбкой. А вот Джобс, похудевший за время болезни, с озабоченным лицом и редкой клочковатой бородкой, которую он устало сжимает правой рукой, смахивает, пожалуй, на бродячего проповедника в ту минуту, когда его, в десятый раз талдычащего свою проповедь перед немногочисленной и равнодушной паствой, вдруг охватывает сомнение.

Как ни странно, неподвижный и ослабевший Джобе, несмотря на всю проигрышность своей позиции, выглядит хозяином положения; в этом и состоит, подчеркивает Уэльбек, глубинный парадокс произведения Мартена. В его взгляде горит огонек, присущий не только предсказателям и пророкам, но и изобретателям, дорогим сердцу Жюля Верна. Если внимательнее всмотреться в расположение фигур на шахматной доске, изображенной Мартеном, станет ясно, что позиция Джобса не такая уж и безнадежная. Пожертвовав ферзя, он может завершить игру в три хода, поставив дерзкий мат конем и слоном. А также, походя придумав новый продукт, внезапно навязать рынку свои правила игры – во всяком случае, такое создается ощущение. В широком окне в глубине комнаты виднеются луга изумрудного, почти нереального цвета, полого спускающиеся к гряде прибрежных скал, где сливаются с хвойным лесом. А за ними катит свои нескончаемые золотисто-бронзовые волны Тихий океан. Вдалеке, на лужайке, девчонки затеяли игру во фрисби. Вечереет, над Северной Калифорнией волею Мартена вспыхивает феерическим оранжевым великолепием заходящее солнце, да, над самой передовой частью мира сгущаются сумерки; этим тоже можно объяснить невыносимую печаль расставания, которая читается во взгляде Джобса.