Книга Палач, сын палача - Юлия Андреева

– Они стали бы вас пытать, – Фон Шпее устроился в стареньком уютном кресле, глядя из под опущенных ресниц на Грету.

– К женам судебных исполнителей и штатных палачей не применяют пыток, – отмахнулась Грета и подошла к окну. За стеклом висела млечная пелена тумана.

– Теперь применяют, – отец Фридрих продолжал разглядывать Грету, видя в ней совсем другую женщину, черты лица которой преследовали его много лет. Некоторое время, правда, ему казалось, что незабвенный образ начал тускнеть, и вот теперь вдруг его старый друг и брат по ордену Себастьян фон Канн отправил к нему палача Миллера и эту женщину. Сходство фрау Греты и той далекой и прекрасной, как несбыточная мечта, Бертой Фрост было пугающим. Так что поначалу фон Шпее решил, что, сделав в воздухе убийственную петлю, за ним пришла смерть. Но потом, вникнув в дело четы Миллер, он понял, что господь сжалился над ним, позволив хоть на этот раз спасти любимую женщину. Не ту, юную и прекрасную Берту Фрост, которая была желанна его плоти, а эту, другую, более взрослую, занятую только собой, не принадлежащую ему и не замечающую его Грету Миллер.

– Скажите, святой отец, – Грета запнулась, поняв, что ее голос звучит излишне резко, – скажите, господин фон Шпее, а как вы оказались в ордене?

Слово «орден» больно кольнуло самолюбие госпожи Миллер, ведь об этом самом ордене, в котором, как выяснилось, вопреки опасности быть арестованным, находился ее собственный муж – человек, которому она должна была безоговорочно доверять и который вдруг, по неизвестной фрау Грете причине, отступился от закона, чтобы спасать чужих ей женщин.

– Как оказался? – отец Фридрих, покачал головой. – Давно это было, фрау Миллер, давно, и грешно даже вспоминать, – он пожал сутулыми плечами, голова чуть тряслась, так что, если бы Грета не видела лица иезуита, она могла бы подумать, что перед ней сидит согбенный старец. – В орден меня привел ваш верховный судья и мой друг Себастьян фон Канн, – начал он с неохотой. – Теперь вы знаете, что именно он пригласил в свое время вашего мужа для вступления в орден, и затем с его помощью удалось вывести из Оффенбурга вас, – он улыбнулся бескровными губами, понимая, что просто обязан расположить к себе эту погруженную в себя женщину. – Я служил тогда при тюремной церкви Кельна, где выслушивал исповеди отправляемых на костер женщин, – простовато начал он. – Одна, другая, мне казалось, что эти женщины все пропитаны ложью, потому что они все как одна лгали перед смертью, пред лицом творца вместо того, чтобы повторить то, что говорили на допросах, и облегчить тем самым свою душу.

Потом я понял, что даже очень смелый и отчаянный человек не станет лгать стоя одной ногой в могиле, а покается. Тогда я вдруг по-настоящему осознал, что вместо них на допросах говорила пытка! – Фон Шпее замолчал, разглядывая свои жилистые руки. – Нет, пожалуй, не так. Я и понимал, и не желал понимать это одновременно. Слишком уж страшно сознавать, что провожаешь на смерть невиновных, даешь им последнее утешение в этой жизни, а сам думаешь, уж лучше б они и не рождались, если такое!

Однажды ко мне обратилась девушка, сестра которой находилась в застенках, она просила, чтобы я замолвил словечко за подследственную. Но, что я мог сделать? Мне не разрешали даже передать крохотной записки на волю, а когда я все же позволял уговаривать себя, можно было даже не заглядывать в эти письма. Все они были об одном и том же, все писали своим родным и близким, что невиновны и постараются выдержать все. Просили, чтобы родные не верили, даже если палачам удастся сломить их волю.

– Грех это – читать чужие письма, – Грета поднялась и, взяв кочергу, поправила дрова в камине.

– Знаю, что грех, но я рисковал, уже передавая эти вполне невинные записки. Представляете, что было бы, если бы у меня нашли что-нибудь более преступное? Например, план убийства кого-нибудь из мучителей, или захват членов их семьи, судьи или важного чиновника в городе, чтобы потом совершить обмен. Уголовные преступники частенько шли на такие дела, и, если бы меня поймали за передачей подобных писем, думаю, что мы бы уже теперь не разговаривали с вами любезная фрау, – Фон Шпее закашлялся, спешно накапав себе на хлеб лекарство из пузырька и запив водой.

Я понимал, что сестра моей просительницы ни в чем не виновата, но ничего не сделал для того, чтобы вызволить ее из тюрьмы.

При этом надо сказать, что несколько раз ко мне обращались с предложениями о сотрудничестве с некой организацией, помогающей подследственным спастись от суда. Но я опасался, что это может быть подстроено, и всякий раз выгонял посланцев.

Вместо того, чтобы что-то делать для подследственных, я просил, нет, умолял своего духовного наставника помочь мне перейти на другую должность и, по возможности, убраться как можно дальше от проклятого Кельна, в котором, как мне казалось, не осталось ни одного порядочного человека. Но, должно быть вы слышали, любезная фрау, что говорят о людях, имеющих несчастье служить при судах или тюрьме? О них говорят, что с этих должностей они могут уйти только вперед ногами.

Как-то раз меня попросили съездить во владения герцога Брауншвайгского, который по каким-то причинам отменил пытки в судах над ведьмами. Это казалось странным, и я, не особо смелый от природы человек, не мог поверить, что кто-то вообще способен на столь отважный и рискованный поступок.

Собравшись, я отправился в путь и вскоре встретился с всемилостивейшим герцогом, для которого у меня были письма от городского совета Кельна и приора церкви Воскресенья Христова.

Герцог Брауншвайгский оказался прелюбезным человеком, который согласился ответить на все мои вопросы, связанные с судопроизводством в его владениях. Мне был оказан очень милый и радушный прием. Его сиятельство оказался очень милым человеком лет тридцати семи, с мягкими чертами лица и безукоризненными манерами.

Кроме меня ко двору Брауншвайгского герцога были приглашены еще три иезуита, которых я знал по долгу службы. Все мы прибыли с тайными миссиями от своих наставников и начальства посмотреть на то, что происходит в герцогстве, и, по возможности, повлиять на великосветского отступника.

Но, едва мы отдохнули и поели с дороги, Брауншвайгский герцог пригласил нас в тюрьму, где как раз в это время томилась пойманная ведьма. Поначалу я был удивлен, увидев палача и обычные орудия пыток. Но потом, рассудив здраво, пришел к выводу, что мой наставник получил фальшивую информацию на счет излишнего миролюбия местного сеньора, в то время как здесь творилось тоже, что и везде.

Ведьму раздели, и палачи приступили к своей обычной работе. Ну и разговорчива же, сударыня, доложу я вам, оказалась эта женщина. Мало того, что она почти сразу же созналась, что много раз бывала на шабаше на горе Брокен, так она начала рассказывать о том, каких чудес там повидала. Герцог Брауншвайгский был ученым человеком, желающим добраться до самой глубины проблемы, поэтому он велел двум писарям записывать за ведьмой, и та поведала о разврате и плясках с чертями. О поедании некрещеных младенцев и полетах на метле.

Когда же ее стали спрашивать, кого она видела там, и она сказала, что похуже любых ведьм и даже чертей были четыре настоящих иезуита, частенько являющихся на шабаш. Все они были на самом деле отъявленнейшими колдунами и оборотнями. Эти развратники превращались то в козлов, то в хряков для того, чтобы в таком обличие вступать в противоестественные отношения с ведьмами. Этих мерзавцев боялись все ведьмы, потому что они были необыкновенно изобретательны в блуде и доставляли ведьмам одну только боль, так что многие умирали, не выдержав надругательства над собой.